Читать интересную книгу Эхо в тумане - Борис Яроцкий

Уже на второй день войны с первым отрядом активистов Усиссо ушел в Красную Армию. Товарищи замечали: был он неразговорчив. Если спрашивали, отвечал скупо. Поэтому лейтенант Лобода и ошибся, посчитав этого бойца человеком нелюдимым.

Усиссо оказался наблюдательным. Круто поднятый шлагбаум привлек его внимание сразу же, как только отряд захватил узел.

— Где шлагбаум, там и пост. У них такой порядок.

Лейтенант Лобода поддержал бойца:

— Он, товарищ политрук, прав. Любой шофер, подъезжая, сразу подумает: буза какая-то… Будь на месте регулировщик, машину можно подпустить поближе. Верно, Усиссо?

— Верно, товарищ лейтенант.

Идея — обозначить регулировщика — оказалась заманчивой. Но кто решится открыто подставить себя под пули?

— Где командир?

— В верхнем доте.

Политрук крутнул ручку полевого телефона.

— А, комиссар! — услышал голос Кургина. — Что нового? Приемник действует?

— Действует. Ровно в двенадцать полк вызывал «Сосенку». Потом слушали Москву.

— Прекрасно… Что еще?

— Тут товарищи предлагают выставить регулировщика. Для приманки.

Секунду помолчав, Кургин ответил:

— Согласен. Выставляйте двух. А то и трех. Вдруг высокий чин пожалует. Вот и схватим! Снаряжай, комиссар, добровольцев. И посмотри, пожалуйста, у вас там нет случайно мин? Противотанковых. Вы же нашли лопаты!

Мины, конечно, были бы кстати. Хотя в полосе обороны полка у противника танков не обнаружили, но разведчики видели, и не однажды, бронетранспортеры. Когда враг побежит, без мин не обойтись, пожалуй. Но есть ли они в округе?

Лейтенант Лобода послал двух бойцов — Шабанова и Бобрика — осмотреть блиндаж, в котором был заперт пленный. А тем временем политрук и командир взвода стали совещаться, кого поставить у шлагбаума. Немецкого тряпья хватало. Было и трофейное оружие.

— Встану, конечно, я, — сразу же предложил себя лейтенант. — Остальные — добровольцы.

— Вы командир, — возразил политрук. — На перекресток пойдет Хефлинг. И, может быть, Усиссо… Как, товарищ Усиссо?

— Я готов.

Тогда лейтенант распорядился:

— Метченко, к пулемету. Принимайте дежурство. А вы, Усиссо, разыщите Хефлинга. Он у Зудина, слушает радио.

Усиссо снял кирзовые сапоги, поставил их под нары — к сапогам он относился благоговейно — и отправился в траншею переодеваться. Там, в глубокой нише, было сложено трофейное обмундирование. А вот оружие пришлось отбирать у товарищей. Не без сожаления боец Дузь отдал свой шмайсер. Он его честно заработал в рукопашной — свалил ударом ножа огромного пожилого охранника.

Заманчиво добыть было офицера, а еще заманчивей — генерала. Политрук вспомнил слова своего отца, солдата двух войн: «На «языка» — есть охотник, а на охотника — пуля». Вспомнил как предостережение.

15

Почему-то крепла уверенность, что самое трудное уже позади. Теперь отряду за бетонными стенами дотов пули не страшны, по крайней мере, бессильны.

Нежила тишина. Еще светило солнце, и в высоком, почему-то вдруг потускневшем небе уже плыли тучки. Глядишь на них сквозь ветви сосен, и кажется, тучки застыли, как на фотоснимке, а деревья все валятся, валятся и никак не могут повалиться. Видимо, слишком крепко уцепились они в гранитные сопки. На ум приходило сравнение: рейдовый отряд был корнями своего полка, и здесь отряд уцепился намертво — ни один фашист мимо не проскочит.

От сержанта Лукашевича вернулся почерневший от боли Сатаров, он принес полный котелок горячего чая.

«Завтракать-то пора. А что, кроме чая?..» И Сатаров, угадывая мысли политрука, развязал свой вещмешок, достал сухари и брикет пшенной каши.

— Это потом… — смутился политрук, вспомнив, что ему докладывали о галетах, оставленных немцами на кухне. Впрочем, хорошо бы раздать их товарищам. — Галеты не пробовал?

— Они, товарищ политрук, воняют, — со знанием дела ответил Сатаров. — А сухарь наш — сытней, потому что ржаной, и безопасный, потому что советский. — Болезненно-кроткая улыбка бойца никак не шла к его широкоскулому лицу.

Политрук пил, прихваливал:

— Хороший чай… И много его?

— Полный котел.

— Когда же Лукашевич успел?

— А он сразу… Как только с немцем закончили. К тем, вашим двум интендантам послал Комлева и Кабахидзе. Готовить воду. Для раненых…

Сатаров напомнил о самом тревожном — о раненых. Завтра им будет оказана помощь. А пока их опекал все умеющий Лукашевич. В его взводе нашлись бойцы, которым уже доводилось перевязывать и доставлять людей на медицинский пункт. И то, что Лукашевич добровольно взялся выполнять, пожалуй, самые трудные обязанности, вносило некоторое успокоение. «Это же счастье, — говорил про себя политрук, — что в отряде Замечательные товарищи!»

И все же, возвращаясь мыслью к раненым, Колосов испытывал угрызение совести. Еще из училища он вынес простую и очевидную истину: заботиться о людях — главная партийная работа. В бою без медика — что старшина без кухни, что почтальон без почты, что пулемет без патронов. Уже одно то, что где-то рядом врач, делает бойца смелее и уверенней.

— Как они там?

— На кухне? Порядок.

— Как раненые?

Сатаров ответил не сразу. Он ждал, пока политрук возьмется за пшенный концентрат. Пачку они разломили пополам. Сатаров вертел в руках пропитанную жиром обертку.

— Раненые, товарищ политрук, понимают ситуацию.

— Вы в землянках были?

— В землянках?.. — Сатаров смущенно отвел взгляд в сторону. — Известно, товарищ политрук… Сержант Лукашевич — душевный медсестра.

— Трудно ему?

— Очень даже, товарищ политрук.

Кривить душой боец не умел, а врать — язык не поворачивался. Правда, как догадывался политрук, была далеко не радужной.

— Вот позавтракаем, сходим к раненым…

Они грызли пшенный концентрат, запивали быстро остывавшим чаем.

Концентрат — еда почти готовая. И все же его бы разогреть да бросить масла. Впрочем, и так есть можно. А вот гороховую кашу варить придется обязательно. Кроме концентратов, была махорка, были твердые и хрупкие, как песчаник, ржаные сухари. Что же касалось сахара, то хитрющий старшина из продслужбы выдать наотрез отказался. «Не положено, товарищ политрук, — отвечал он, выпучив серые немигающие глаза и шевеля пышными прокуренными усами. — Вы же его погубите. Честное интендантское. Кругом вода, а у вас — сахар… Лучше я выдам больше заварки…»

Интендант оказался прав. Кто-то потом, вспомнив усатого старшину, острил: «Относительно сахара он глядел, как в речку».

Скудный завтрак делил политрук с ординарцем…

Не привыкший есть с начальством, Сатаров сдержанно жевал, шелестел оберткой, дожидаясь, пока политрук откусит свою долю и запьет чаем. Не отрывая взгляда от обертки, боец улыбался, но на этот раз не вымученно, не с болезненной гримасой, а задорно, словно уже не досаждал «совсем маленький» осколок. Политрук взглянул на обертку. «Ну надо же!..» На обертке — стихи, которые, видать, и заставили Сатарова отвлечься от саднящей, стыдливо-мучительной боли.

Вкусная пшенная кашаЖарко кипит в котелке,Пробуя кашу, вспомни Наташу,Девушку в синем платке.

— Складно?

— Душевно, товарищ политрук, — певуче ответил Сатаров. — У кого Катюша, у кого Наташа, а мою зовут Кояш. И я ее люблю.

— И она это знает?

Сатаров печально сощурил узкие, словно припухшие, глаза, отрицательно покачал головой.

— Кояш — девочка… А косы у нее, товарищ политрук, — во… — Лежа на животе, Сатаров резко занес руку — и рана тут же как прострелила. От боли боец скрипнул зубами.

— Вы ей напишите… что ранены.

— Что вы, товарищ политрук! Если бы в ногу или в руку…

Ему было неприятно даже само напоминание о его ранении.

16

На захваченном узле дорог отряд закреплялся основательно. В блиндаж радистов, где был обнаружен шанцевый инструмент, приходили бойцы, уносили с собой ломы, лопаты, гвозди, скобы. И уже было слышно, как по склонам стучат топоры, бухают ломики, скребут лопаты. Работали все. И командиры взводов торопили подчиненных, словно чувствуя, что враг дал передышку случайно, и неразумно было бы ею не воспользоваться.

Взвод сержанта Амирханова занял оборону на дальней выгоревшей возвышенности, за ней простиралось обширное непроходимое болото. От этой возвышенности до узла метров пятьсот, а может, несколько больше. Но, чтобы до нее добраться, нужно пересечь дорогу, ведущую на Хюрсюль, пройти мимо выложенного камнем колодца и затем уже меж темных замшелых валунов, заросших можжевельником и папоротником, попадаешь к ручью. Ручей, огибая возвышенность и растекаясь по жесткой, как сосновая щепка, осоке, терялся в торфянике. Покатая к западу и крутая к востоку, она поднималась с одной стороны над зеленым океаном лесов, с другой — над болотом. Издали, если глядеть из верхнего дота, выгоревшая возвышенность напоминала старую, давно разрушенную средневековую крепость.