Я прикрыл ладонью струны; откашлялся — прочистил горло. Наклонился к пластмассовой коробке, что возвышалась над столешницей. Нажал зелёную кнопку, рядом с которой на обрезке белого пластыря увидел сделанную синими чернилами надпись «Вкл».
И громко сказал:
— Уважаемые ученики и педагоги школы, прошу уделить мне минуту вашего внимания. Довожу до вашего сведения, что сегодня у Алины Волковой, ученицы десятого «А» класса, день рождения.
Вздохнул.
— Алина! — продолжил я. — Поздравляю тебя. Желаю тебе счастья, здоровья и любви.
Оживил гитару — сыграл короткий проигрыш.
Чуть прикрыл глаза и запел:
— Вот и всё…
Моя память легко воскресила песню «Не плачь, Алиса!» Андрея Державина на слова Сергея Кострова — она едва ли не идеально подошла для моего поздравления. Слова лились легко, чётко ложились на мелодию. Чувствовал, что хорошо вытягиваю ноты — будто снова солировал в хоре. Точно и не было долгого перерыва в выступлениях — я не пел уже несколько лет: с того времени, как мы уехали из Первомайска (вчерашний концерт для Лены Кукушкиной — не в счёт: тогда я не особенно старался). Мой голос уже не ломался, не срывался на писк. Гитара тоже не подвела — не фальшивила и не глушила мой голос. Её звучание почти не уступало пению моей «Гибсон», пусть и было не столь привычно. Но планки для ладов чуть царапали мне пальцы, словно гитара проявляла строптивость, противилась ласкам чужих рук.
—…А детство прошло, — завершил я первый куплет.
Дверь кабинета резко распахнулась — едва не ударилась о стену. На порог комнаты шагнул Полковник. Директор школы отыскал меня взглядом, нахмурил брови.
Я улыбнулся ему.
И перешёл к припеву:
—…Праздник наступил, и тебе уже шестнадцать лет…
Из школьных коридоров моему пению громко вторил мой собственный, чуть искажённый динамиками голос.
Глава 6
Михаил Андреевич Снежин подпёр кулаками бока, плотно сжал губы. Но не ринулся прогонять меня со своего места — наблюдал за моими манипуляциями с гитарой, застыв около порога. Я смотрел ему в глаза, чувствовал, как от звуков моего пения едва слышно позвякивала чашка на столе. Спокойно завершил припев и перешёл ко второму куплету. Вспомнил, как младший сын убеждал меня организовать собственный канал в интернете, чтобы выкладывать там записи моих домашних концертов. Я объяснил ему тогда, что исполнял только чужие песни — без разрешения авторов. Сам я поэзией не увлекался: ещё в школьные годы понял, что это направление в литературном творчестве не для меня. Но уже сидя в инвалидном кресле, легко подбирал мелодии к чужим стихотворениям: дети шутили, что я очередная реинкарнация Моцарта или Бетховена.
—…Опавшие листья…
Звуки моего пения отражались от оконных стёкол, от стен и от потолка — покидали директорский кабинет и сливались с теми звуками, что звучали из школьных динамиков. Позвякивание чашки удачно дополняло звучание струн. Как и выбиваемый моим сердцем неторопливый ритм, чётко соответствовавший темпу мелодии. Я смотрел на Михаила Андреевича сквозь стёкла съехавших с привычного места на носу очков, не позволял себе закрыть глаза — отгородиться от окружающего мира. Не обращал внимания на сопротивление гитары, чётко вытягивал ноты и наслаждался вибрацией своих голосовых связок. Услышал, что за спиной директора школы раздался возмущённый женский голос. Увидел, что Полковник обернулся, шикнул на невидимую сейчас для меня женщину: призвал её замолчать. Снежин шагнул в комнату, прикрыл дверь.
—…А детство прошло.
Я приглушил струны, выдержал паузу. Снова улыбнулся. Но не Полковнику — представил, как там, в кабинете литературы, слушала сейчас моё пение Алина Волкова.
И продолжил:
— Не плачь, Алина…
Звуки музыки теперь не находили выхода из помещения. Они заполнили кабинет, будто коконом окутали меня и стоявшего по другую сторону стола директора школы. Михаил Андреевич Снежин больше не хмурился. Он смотрел на мои перебиравшие струны пальцы, точно надеялся разгадать секрет некого фокуса. Не прерывал моё выступление, даже не шевелился. Очки добрались до кончика моего носа — я теперь плохо видел лицо Полковника. Но ощущал его взгляд. Чувствовал себя уже не обычным музыкантом — индийским заклинателем змей. Пусть и терзал сейчас струны, а не убаюкивал грозного соперника завываниями дудки. Силуэт хозяина кабинета едва заметно покачивался, дополняя его сходство с поднявшейся для атаки коброй. Я невольно расстроился, что не мог сейчас рассмотреть выражение глаз Полковника.
— Прощай, Алина…
За спиной Михаила Андреевича раздался тихий, но решительный стук. Сопровождал его приглушённый дверью и стенами топот множества ног — мне почудилось, что у кабинета собралась толпа разгневанных крестьян собравшихся сжечь поместье ненавистного помещика. Я невольно прикинул, кем считал себя: поместьем или помещиком. Скосил взгляд, посмотрел на подпиравший стопку книг бюст Владимира Ильича Ленина — будто удивился, что тот остался на полке, а не возглавил собравшихся в коридоре людей. Планки ладов всё так же царапали мне пальцы. Струны послушно воспроизводили ноты. Ни стук, ни топот не отвлекли меня от пения и не сбили с ритма. Снежин, поспешно выглянул за дверь, что-то прошептал собравшимся около его кабинета людям (я не расслышал его слов); вновь прикрыл дверь и вернулся к столу.
После проигрыша, я снова повторил припев.
Но теперь больше думал не о нотах или о Волковой — пытался не уронить застывшие на самом кончике носа очки.
Спел заключительные строки:
—…Взрослой жизни первый твой рассвет.
Позволил себе и гитаре замолчать.
Успокоил дыхание. Провёл языком по сухим губам. Ткнул, наконец, пальцем в пластмассовый мост на оправе очков — прижал его к переносице. Увидел, как Полковник резко склонился над столом — он нажал пальцем на красную кнопку на пластмассовой коробке (рядом с ней на пластыре значилось «Выкл»). Я заглянул в притихшую чашку — увидел её сухое дно. Снежин по дуге обогнул стол, но не ринулся ко мне — приоткрыл дверцу тумбочки, достал конусообразный стеклянный графин и гранёный стакан. Заполнил стакан наполовину, поставил его передо мной. Дождался, пока я смочу горло. И лишь тогда забрал у меня гитару — аккуратно и осторожно, будто отнимал у меня хрупкую и невероятно ценную вещицу. Он отнёс музыкальный инструмент в угол. Я тем временем допил из стакана воду.
Михаил Андреевич вернулся к столу — снова прижал кулаки к пояснице.
Наши взгляды встретились.
— Крылов, — произнёс Полковник.
— Я — Крылов, товарищ… директор, — ответил я.
Поёрзал на стуле.
Прикинул, как выберусь из-за стола. С одной стороны мне преграждал путь стеллаж с бюстом Ленина на полке. С другой стороны стола в проходе стоял хозяин кабинета.
— Что будем делать, Крылов? — спросил Михаил Андреевич.
Я посмотрел на циферблат настенных часов.
Напомнил:
— Сейчас прозвенит звонок.
— Ничего, — произнёс директор. — У тебя сейчас литература. Объяснишь Галине Николаевне. Скажешь: я тебя задержал.
Я взглянул на стакан — директор снова наполовину заполнил его водой.
Я поблагодарил его, сделал большой глоток. Потом ещё один — затягивал время: дальше исполнения песни я заранее ничего не запланировал.
— Хорошо поёшь, — сказал Полковник. — Учился?
— С первого по пятый класс занимался в хоре, — ответил я.
— Что за хор? Где такой есть?
Михаил Андреевич сдвинул к переносице брови — будто стимулировал таким образом свою память.
— В Первомайске, — ответил я.
Смотрел директору в глаза.
— Почему бросил занятия? — спросил Михаил Андреевич.
— Мы переехали сюда, — сказал я.
Снежин кивнул, будто в подтверждение моих слов.
— Почему не продолжил петь? — сказал он. — У нас есть хор. При Дворце культуры.
Я усмехнулся.
— Голос ломался. Посоветовали его не напрягать.
— Ясно, — сказал директор.
Он кивнул, взглянул на вновь «наказанную» гитару, пожевал губы.