планы, набросать хоть штрихами. Работа учительницы кажется мне легкой, чистой, престижной. У меня будет свободное время, я проведу его с детьми, буду с ними оставаться, это было бы так весело, ведь я такая же, как они, а вырасту я потом.
— Как там твоя мама?
— Хорошо. У нас дома новые порядки. Теперь мы создаем настоящую семью. Мама часто повторяет: «Лучше поздно, чем никогда!»
— Твоя мама мудро говорит, ведь это формула надежды!
Словно спохватившись, что завернула в философию, сестра Мария Иммакулата переводит совет в более практическое русло:
— Поздно, да, пусть так, но не с опозданием; никогда не опаздывай!
За считанные минуты сестра Мария обобщает все, чему учила меня несколько лет: дает рекомендации, объясняет, как нужно жить, чтобы заслужить уважение, гордиться собой и успешно бороться за себя. Потом она снова заговаривает о том, что ее тревожит.
— И наконец, обещай мне, что сходишь к врачу, если через год тут будет все так же.
Немного обеспокоенно сестра Мария Иммакулата показывает пальцем на мой низ живота.
Я выросла большая, а все никак не сформируюсь, мое развитие запаздывает. Это ей не нравится. Я ей обещаю.
— Ну, мотылек, лети!
Сестра Мария обнимает меня, быстро поворачивается и уходит. Она будет улыбаться другим девочкам, с которыми все будет так же.
Вот и лето, день слишком солнечный, я с аттестатом, и нет поводов печалиться.
Я до сих пор вижусь с сестрой Марией Иммакулатой. Это пожилая женщина, но она почти не изменилась, такая же статная, очень живая. Она не утратила любопытства и отнюдь не страдает отсутствием аппетита к жизни. За моей карьерой она следила со сдержанным интересом. Никогда не видела меня в фильмах, только в телепередачах и в «Фолькшкранте», национальной ежедневной газете. Даже вырезала некоторые статьи.
Она говорит, что всегда знала — моя судьба сложится не как у всех.
— Ты была не похожа на других. Этакий ангелочек, и проказливый, и невинный. У тебя была тяга к учению, я видела, как за твоей спиной вырастали крылья, но ты не знала, куда они тебя унесут. И ты была очень красива, как и сейчас, дочь моя, — грациозная, нежная и живая, смешная и грустная, не похожая на всех.
Она хранит у себя несколько моих фотографий, одобряет мою осанку и убеждена, что это исключительно ее заслуга. Говорит, что за меня молилась.
Телом я выросла, а в женщину еще не превратилась. И меня это устраивает. Мне семнадцать, а у меня еще несколько молочных зубов. Внешне я уже взрослая. Я все чаще смотрю на себя в зеркало. Играю, ставя сразу много зеркал, чтобы видеть несколько своих отражений. Говорят, что я привлекательна, я хочу это проверить. Что значит быть привлекательной? Моему телу все чаще делают комплименты. Меня подкалывают на улице, свистят вслед, нахально осматривают. Я осознаю, что за сила толкала друг к другу мужчин и женщин в баре отеля. Я чувствую на себе желание других, а в себе не чувствую никакого. Вызвать желание — это получить власть над ближним. Я ощущаю собственное влияние. В конце концов, внимание, которое я привлекаю, — сильное, но рассеянное, всеобщее. Оно как облегающая тело шелковая ткань, совсем невесомая. Сперва согреет, а потом улетит, как воздушный змей, нитка от которого остается у меня в руках. Связь установлена, и ее не стоит ослаблять.
— Не встречала никого, кто любил бы себя так, как ты, — все повторяет мать, поглядывая на эгоцентричную девицу, не похожую на всех.
— Я не люблю себя, я себя познаю. Любить себя — невозможно, это другие тебя любят.
— Возможно. Но ты, видимо, исключение из правила.
Я записалась в протестантскую школу учительниц. Учеба меня не интересует. Предметы совершенно разные, неудобоваримая смесь: литература, математика, история, биология… Мой дух витает за пределами школы. Я все время смотрю на глобус, который вертится в руках преподавателей. Я путешествую. Ловлю взгляды, которыми меня окидывают в классе. Любуюсь красивым силуэтом девушки, что сидит передо мной, — вылитая Грета Гарбо. Отвечая у доски, опускаю глаза под навязчивым взглядом одноклассника. Я выжидаю.
— А где же Пресвятая Дева? — недоумеваю я.
Пастор вздыхает и поправляет меня:
— Мадемуазель Сильвия Кристель, нет Пресвятой Девы, есть только Мать Иисуса.
— Ладно, но где же она?
— Дочь моя, я вижу, что вам надо сперва выучить основополагающие принципы протестантизма, а уж потом заново учиться катехизису. Можете идти!
Я тихонько выхожу из класса.
Я скучаю на этих уроках, а преподаватель суров и печален. Мне необходимо видеть лицо, персонифицировать любовь. Я люблю изображения Девы Марии, ее чистое, немного грустное лицо, ее белые, голубые и золотые одежды с шикарными складками, ее сложенные руки, ее милосердие.
Без такого образа, без Божией Матери, все начинает казаться слишком абстрактным. Я люблю этот образ женственности, он придает вещам больше мягкости, безмятежности.
Мать возобновила свой инфернальный цикл — она работает и пьет.
Ей нравится новая должность. У нее завелась подруга, сердечная и во всем с ней согласная, она пройдет с ней всю оставшуюся жизнь.
Марианна и Николя дерутся все чаще. Братик распробовал гашиш, и его то и дело рвет. Марианна, поругиваясь, подтирает за ним. Николя жалуется на питание: мало мяса, рыбы, его растущий организм требует мясного. Такова его манера упрекать мать за развод, оказавшийся невыносимым для всех. Должен же быть козел отпущения.
Мне не хватает отца, и он представляется мне несчастной жертвой — так он сам себя называл. «Берите вазу!» Как он произнес эти последние слова, нежно, необычно храбро. Что, если мне попробовать уговорить его, еще раз ему помочь?
Мать медленно деградирует. Она познакомилась с коммерческим служащим фирмы «Филипс», который заходит все чаще. Он одинок, любезен, осыпает ее цветами, но она его не хочет, обращается с ним плохо. Она принимает его ухаживания, ей нравится снова чувствовать себя живой, нужной, востребованной.
Я вырастаю, я почти женщина и противостою другой женщине, чьей копией отказываюсь быть. Я больше не могу так жить. Я прорву это, взорву. Все кругом должно бурлить, и я в том числе. Не для меня жизнь в таком убожестве.
— Занимайся вы любовью почаще, отец бы остался!
Мать пьяна, она молчит, но каждое мое слово для нее — как удар. Моя жестокость соразмерна моим страданиям. Мать выпивает еще стаканчик, приклеившийся к сухой тыльной стороне ее ладоней, и встает прямо надо