Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Слово имеет товарищ Сиров!

В глубине зала послышались аплодисменты. Постепенно воцарилась тишина, и поднявшиеся с мест снова сели.

12

Слова председателя застали анархиста врасплох. Он мгновение поколебался, но, сообразив, что отказ сочтут за слабость, решил выступить.

Он не знал, придется ли ему принимать участие в дискуссии; на всякий случай он продумал, что сказать и даже в каком тоне, но в наступившей сумятице не мог собраться с мыслями и торопливо припоминал некоторые положения доклада. Первое, что мелькнуло в памяти, было вводное слово Кондарева. Анастасий сразу же ухватился за него.

— Товарищи, — начал он, окинув собравшихся надменным взглядом своих черных глаз, — нам бросают перчатку — мы должны поднять ее. Не мы, а товарищи коммунисты открывают фронт против нас, и притом в тот момент, когда призывают к единому фронту! Испугавшись своего опрометчивого поступка, они попытались отделаться провокацией…

— Никакой провокации не было, — перебил его Кондарев. — Вы сами не хотели брать слово.

Анастасий даже не взглянул на него. Он понимал, что надо держаться спокойно, иначе снова начнется неразбериха.

— Зачем понадобилось открывать фронт против нас? Очень просто. В нашем городе мы, сторонники безвластия, — значительная сила, которую товарищи коммунисты недооценивают, особенно наше влияние на все свободные умы. Мы не избегаем ни споров, ни диспутов, потому что для нас нет неясных вопросов. Товарищи коммунисты признают государство как необходимую организацию и силу, с помощью которой пролетариат раздавит своих врагов. Мы не признаем государства — и в этом существенное различие между нами. Сильные создали государство для того, чтобы держать в подчинении и эксплуатировать слабых. Следовательно, не роль личности в истории, а роль личности в государстве — так следовало бы озаглавить этот топорный доклад, и тогда всем было бы ясно, почему история, как бы ее ни толковали, всегда была историей сильных, которые, пользуясь разными формами государства, лишали свободы слабых. Здесь много говорилось о некоей свободной воле, которая не существовала и никогда не будет существовать. Все равно, какие законы — научные, естественные, общественные — или же предрассудки и суеверия ограничивают человека. Он, как сказал Лафатер,[35] птица в клетке…

— Бюхнеровщина![36]

— Бюхнеровщина есть не что иное, как естественнонаучный материализм! — ответил Сиров, возвысив голос. — Мы не признаем никаких форм, организационных, партийных и прочих, которые ограничивают человеческую личность, ибо не собираемся заменять одних богов другими. Но товарищи коммунисты не могут обойтись без государства. Для них необходимость означает подчинение учению Маркса, Энгельса…

— Говорите по теме доклада, не разводите агитацию! — перебил его Кесяков.

Члены комитета нервничали и не знали, что делать. Анархист обратился к ним:

— Вы не придаете личности никакого значения, хотя она и выступает в роли проводника идей. Один или другой, по-вашему, все равно наступит рассвет. Революции не миновать! Найдется тот, кто ее сделает!

Он рассмеялся. Его бледное лицо с выступающими скулами и синеватыми щеками озарилось загадочным светом.

— Вы говорите о своей тактике и критикуете нашу. Что же за тактика у вас? Доктринерство и парламентаризм! Ждете не дождетесь, что вас выберут большинством голосов и тогда легальным путем доберетесь до власти, а еще толкуете о революции! Иллюзия! Лет двести придется подождать!

— Не имеете права превращать клуб в вашу трибуну! Товарищ председатель, вы не на высоте! — крикнул кто-то.

— Я лишу вас слова, — пригрозил Бабаенев Сирову.

Из глубины рядов послышался крик возмущения.

— Я говорю о вашей тактике, которую вы определяете с научных позиций…

— Вы рассуждаете как люмпен, — сказал Кондарев.

— Я говорю как личность, думающая* своим умом," огрызнулся анархист. — Лучше жить два часа свободным человеком, чем, как вы, прозябать два века, умничать и распевать песенки!

— Для мозга дважды два — четыре, а для души — миллион! — вскричал Я годов, вставая и размахивая руками. — Мозг — олицетворение материализма в области знания психофизики, экономических систем, сулящих осчастливить человечество, мистификаций и глупостей! Только душа познает счастье, и только мое я свободно!

— Никто не давал вам слова! Лишаю вас слова! Не имеете права! — бубнил Бабаенев.

— Вызубрил Пшибышевского, как школьник, — сказал со смехом Сотиров.

— Не имеете права говорить о тактике!

— Как только Советы превратились в центральную власть, они уже не выражают волю русского народа…

— Так понимают люмпены! Видели мы, что натворили ваши в России, — бросил с холодной злобой Кондарев.

— Кто пустил сюда этого типа?

Анастасий резко повернулся и, разыскивая гневно сверкавшими глазами говорившего, желчно бросил:

— Безликие массы — бред сумасшедшего, а здесь, я вижу, находятся и провокаторы. Таков докладчик, таков и тот, кто взялся играть с огнем!

— Меня не запугаешь, видел я и погорластее тебя!

Среди кожевников поднялся мужчина в синей блузе.

Его крупное лицо, словно выделанное из дубленой кожи, тяжело и неотразимо выступило вперед, заслонив других. Сидящий рядом с ним русоволосый парень потянул его за рукав.

— Постой, бай Ради! Пусть говорит!

Анархист злобно блеснул белками глаз.

Многие с негодованием поглядывали то на Кондарева, то на Янкова. Наклонив свою большую голову, секретарь комитета уставился в пол. В душе он кипел гневом на Кондарева. Как он позволил себе затеять скандал и впутать организацию в недостойное и глупое препирательство? Что за наглость!

Янков понимал, что пора вмешаться. Дискуссия перешла в перепалку, споры зашли слишком далеко.

«Кто же знал, что он такой иезуит!» — подумал Янков и, решив взять слово, чтобы дать отпор Анастасию хотя бы умеренно, но с высоко принципиальных позиций, встал с места, но в это время у дверей послышались недовольные голоса, толпа всколыхнулась. В помещении с горячим, спертым воздухом повеяло прохладой с улицы.

— По какому праву? — пробурчал кто-то.

— Клуб неприкосновенен!

В наступившей тишине где-то возле дверей хриплый голос простодушно ответил:

— Людям спать надо… Скоро десять…

— Легавый сам лезет на рожон, — сказал кто-то.

Полицейский шагнул за порог, с любопытством вытянув тощую шею. То был пожилой мужчина с заячьей физиономией. Видимо, ему очень хотелось разглядеть, кто тут собрался и почему они с таким остервенением переругиваются. Сиров заметил полицейского и стремительно направился к двери. Люди жались к стенам, давая ему дорогу, испуганные зверским выражением лица анархиста. Надвинув быстрым движением шляпу, анархист схватил полицейского за куртку и, притянув к себе, отшвырнул изо всей силы в сторону. Полицейский отлетел от двери, звякнула сабля, сапоги глухо простучали по каменным ступеням. Анастасий с ревом бросился на лестницу. За ним выбежала вся его ватага.

— Пристукнет он его, берегитесь! — крикнул кто-то.

Две женщины, стоявшие у дверей, взвизгнули. Началась давка, стулья валились на пол. Янков пробивался в толпе, а за ним Генков и покинувший трибуну Кондарев.

Полицейский, оказавшись на улице, разыскивал свою фуражку. Придя в себя, он дважды просвистел, но Кондарев тотчас схватил его за руку.

— Не поднимай шума, бай Михал, не стоит! — сказал Генков.

Полицейский, не сразу узнав его, вытаращил глаза и потянулся к огромному пистолету, висевшему в кобуре на поясе. Генков взял его под руку и повел в боковую улочку. Это он сочинил ему позавчера заявление об украденной кадке.

Анархисты запели «Вперед, младое поколенье!». К ним присоединились гимназисты. Хриплые голоса слились в нестройный хор, заглушая гвалт и топот выходивших из клуба. Оставшийся на сцене Бабаенев растерянно глядел на опрокинутые стулья, под которыми желтела шелуха от тыквенных семечек и раздавленные окурки.

13

Утро выдалось хмурое. Сквозь сон Кондарев расслышал далекий барабанный бой — такой дробью на фронте сопровождали расстрелы — и, еще не проснувшись окончательно и не зная, что идет дождь и женщины подставили под водосточные трубы ведра и корыта, почувствовал, как заколотилось сердце и душу объял ужас.

Мутные потоки выносили на площадь отбросы, вонь проникала в комнату через открытое окно, в доме пахло плесенью и кислятиной.

Он оделся и спустился вниз проведать мать. Она лежала в забытьи с таким изнуренным видом, что он тотчас же схватил зонтик и побежал за врачом. Дождь то утихал, то разражался с новой силой. Навестить больную потянулись все соседки. Сийка, с заплаканными, покрасневшими глазами, встречала и провожала их. Внизу, в доме, не смолкали тихий говор и шаги. Женщины без спроса входили одна за другой, и Сийка, несмотря на строгий наказ брата никого не впускать, была не в силах остановить их.