«Не уверен, что в них есть хоть какой-то смысл», — ответил я.
«Позвоните мне, когда сочтете, что наполнили их достаточным смыслом», — помолчав, кивнул он.
Но мне так и не удалось наполнить их достаточным смыслом. Они походили на отдельные фрагменты, которые я писал с мстительной радостью. И тем не менее была в тех картинах какая-то тревожная красота. Хотя их бессмысленность придавала им некую аморальность.
Какой бы ограниченной ни была тематика моих книг, они имели смысл и обладали определенной моралью. И обладали тематической направленностью.
Но хватит о картинах с тараканами и крысами!
Я даже не потрудился повернуть их лицом к стене, когда приступил к работе над картиной с обнаженной Белиндой на карусельной лошадке. И вовсе не потому, что считал ее тоже аморальной.
Мне такое даже в голову не пришло. Я все еще чувствовал ее сладкий женский запах на кончиках пальцев. Сейчас для меня она была воплощением наготы, доброты и любви. Она не была аморальной, и рисовать ее тоже не было аморальным. Вовсе нет.
Работа над картиной не имела ничего общего с изображением крыс и тараканов. Но что-то явно было не так, происходило нечто, не поддающееся определению, нечто опасное: в каком-то смысле опасное для Анжелики.
Я остановился, пытаясь навести порядок в голове. На меня накатило какое-то сумасшедшее чувство, и — черт побери! — мне оно понравилось. Мне понравилось ощущение опасности. Если бы я подумал чуть подольше… Нет, не стоит. Не нужно анализировать.
Но сейчас я хотел уловить характерные черты Белинды: ту легкость, с которой она легла со мной в кровать, то, как она откровенно наслаждалась любовным актом. То был момент сбрасывания всех покровов. Открытость и раскрепощенность делали ее очень сильной.
Но ей не стоит волноваться по поводу картин, поскольку я их никому не покажу. И обязательно ей об этом скажу. Да уж, вот смеху-то будет, если кто-нибудь их все же увидит! Какой удар по моей карьере. Хотя нет, такого случиться не должно.
Я принялся рисовать ее лицо, с фотографической точностью выписывая каждую деталь. Причем работал с удвоенной быстротой, как делал всегда, когда трудился над темной картиной. Все шло просто замечательно. Слой за слоем я накладывал краски: плотные, густые и сияющие. Кисть легко и свободно скользила по холсту, являя взору ее ослепительные черты.
Тело, конечно, я писал по памяти: чуть великоватую для ее хрупкой фигуры грудь; маленькие нежно-розовые соски; редкие дымчатые волосы на лобке — не более чем размытый треугольник внизу живота.
Естественно, в картине были неточности. Но основной акцент я сделал на ее лице — лице девушки с характером. Я рисовал ее покатые плечи, точеные лодыжки, воссоздавая их в памяти, вспоминая свои прикосновения и поцелуи.
И это помогало мне творить чудеса.
Около двенадцати я уже практически завершил работу над огромным полотном, где она была изображена сидящей на лошадке. Я был настолько возбужден, что периодически отвлекался на то, чтобы попить кофе, закурить сигарету, походить по дому. К двум часам дня я дописал уже мелкие детали. Лошадка получилась очень похожей. Мне удалось передать резную гриву, раздувающиеся ноздри, уздечку с цветными камешками и облупившейся золотой краской.
Картина была завершена, полностью завершена. Как и все мои работы, она отличалась фотографической точностью. Белинда, сидящая в тусклом, бронзовом рембрандтовском свете: призрачная, но очень реальная, хотя и написанная в слегка стилизованной манере при бережном сохранении каждой детали.
Я не стал бы ничего менять, даже если бы она прямо сейчас вошла в комнату и начала позировать мне обнаженной. Все было как надо. Это действительно Белинда — маленькая девочка, которая дважды занималась со мной любовью, очевидно, потому что ей так захотелось. Белинда, сидевшая обнаженной на лошадке, смотревшая на меня в упор и спрашивавшая: «Отчего ты чувствуешь себя таким виноватым?»
Потому что я использую тебя, моя дорогая. Потому что художник использует все.
Вернувшись на следующий день после безуспешных поисков по Хейт, я обнаружил в почтовом ящике от нее записку: «Приходила. Ушла. Белинда».
Впервые в жизни я чуть было не проломил стену рукой. Я тут же положил ключи от дома в конверт, написал на нем ее имя и бросил в почтовый ящик. Там она точно их найдет. Конечно, их мог найти кто-то другой и обчистить дом. Мне было плевать. Мастерская, где хранились основные работы, запиралась на замок, так же как и фотолаборатория. Что до остального: кукол и прочего, — пусть берут себе на здоровье.
Когда пробило девять, а она так и не появилась и даже не позвонила, я снова принялся за работу.
На сей раз она стояла на коленях обнаженная возле кукольного дома. Как всегда, много времени ушло на то, чтобы написать крытую дранкой крышу, пряничные окна, кружевные занавески. Но все это было не менее важно, чем она сама. А затем пришла очередь окружающей обстановки: пыльных игрушек, бархатной тахты, обоев в цветочек.
С рассветом работа была закончена. Я нацарапал шпателем дату на еще не высохшей краске, прошептал: «Белинда» — и заснул прямо на узкой кушетке под палящими лучами солнца, прикрыв голову подушкой, поскольку на большее был не способен.
4
Последний важный прием в рамках съезда книгоиздателей должен был проходить этим вечером в старом живописном отеле в Саусалито. Это был торжественный обед в честь Алекса Клементайна, который представлял автобиографию, написанную им собственноручно, без посторонней помощи, и мое присутствие было обязательно.
Алекс был моим старым другом. Он играл в наиболее удачных фильмах, снятых по историческим романам моей матери «Эвелин» и «Багровый Марди-Гра». За прошедшие годы мы с ним пуд соли съели. У нас было все: и хорошее и плохое. А недавно, чтобы помочь ему опубликовать последнюю книгу, я свел его со своим литературным агентом и своим издателем. Несколько недель назад я пообещал ему заехать за ним в отель «Стэнфорд-корт» и отвезти на прием в Саусалито.
На наше счастье, день выдался теплым и безоблачным, у ньюйоркцев прямо-таки дух захватило от потрясающих видов Сан-Франциско, открывающихся с воды, и Алекс, седовласый, загорелый, безупречно одетый, обрушил на нас нескончаемый поток калифорнийских готических сказок об убийствах, самоубийствах, трансвестизме и сумасшествии в Тинсельтауне.
И конечно же, он встречался с Рамоном Наварро[3] всего за два дня, как тот был убит геем-проституткой; разговаривал с Мэрилин Монро за несколько часов до ее самоубийства; столкнулся с Сэлом Минео[4] в ночь накануне убийства последнего; был соблазнен неизвестной красоткой на борту яхты Эррола Флинна;[5] находился в холле лондонского отеля «Дорчестер», когда Лиз Тейлор, заболевшую тяжелейшей пневмонией, везли на каталке, чтобы отправить в больницу; а еще чуть было не пошел на вечеринку в дом Шарон Тейт, жены Романа Полански, именно тогда, когда туда вломилась банда Чарльза Мэнсона и безжалостно перебила всех гостей.