Очень удачно вышло фото Белинды, стоящей на коленях в гостиной возле старого кукольного дома: ее лицо на фоне башенок, печных труб и окошек с кружевными занавесками, а кругом разбросаны различные игрушки.
То фото оказалось последним. Нам следовало отправиться в постель до начала съемок. Я мечтал заняться с ней любовью прямо на ковре в гостиной, но боялся ее напугать, хотя, если бы я предложил, может, она и не возражала бы. Но я и сам был напуган.
На фотографиях, сделанных на лестнице со свечой и руках, она была прямо-таки вылитая Шарлотта. Я шел впереди нее и снимал, как она поднималась по ступеням. Минимум света. Здесь она действительно выглядела совсем ребенком, ребенком, которого я рисовал сотню раз, вот только было что-то такое в ее глазах, что-то такое… Мы почти не делали это в постели.
Но положить ее на кровать с балдахином… Нет, такого шанса упускать было нельзя. Там она сможет расслабиться, проявит большую готовность получать удовольствие, нежели доставлять его мне, как было в отеле, что и требуется доказать. В первый раз она, скорее всего, не получила удовольствия, но сейчас все обстояло иначе. И для меня было очень важно удовлетворить ее. Я хотел, чтобы она кончила, и она кончила, если, конечно, не была чемпионкой по имитации оргазма. На самом деле мы сделали это дважды. Второй раз оказался удачнее, хотя я был выжат как лимон и мне ужасно хотелось спать, а ночь уже была на исходе.
Однако спать подле нее, чувствовать ее обнаженное тело в этой всегда пустой кровати, холодной пустой кровати, хранящей воспоминания моего детства в Новом Орлеане, было удивительно приятно.
На большинстве снимков она выглядела очень серьезной. На лице ее не было улыбки, но она казалась мягкой, открытой и восприимчивой.
Изучив развешанные на стене фотографии, я лучше узнал строение ее лица: широкие скулы, чуть квадратная челюсть, по-детски туго натянутая кожа вокруг глаз. На снимках веснушек было не видно, но я знал, что они есть.
Лицо скорее детское, чем женское. И все же я целовал ее грудь, ее соски, тонкие волосы на лобке, чувствовал ее промежность в своей руке. Хмм… Настоящая женщина.
Мне вспомнился анекдот, который я услышал несколько лет назад в Голливуде. Я приехал туда для завершения сделки по ремейку телефильма: экранизации романа моей матери, умершей много лет назад, — и мой агент с Западного побережья Клер Кларк пригласил меня на обед в пафосный «Ма мезон».
Тогда весь город только и говорил, что о польском режиссере Романе Полански, арестованном якобы за связь с девочкой-подростком.
«Ну, слышали шутку? — спросила меня мой агент. — Возможно, ей и тринадцать, но тело у нее как у шестилетней».
Я тогда чуть не умер от смеха.
Но в случае Белинды все обстояло по-другому: у нее было лицо шестилетней девочки.
Мне не терпелось тут же начать рисовать — у меня в голове созрел план целой серии, — но я так за нее волновался, что все валилось из рук.
Я знал, что она вернется, конечно вернется, должна вернуться сюда. Но что она делает сейчас? Думаю, родители не могли волноваться за нее так, как я, даже если бы родители и знали о моем существовании.
В субботу, ближе к вечеру, я уже больше не мог сидеть сложа руки. Я отправился в Хейт, чтобы попытаться ее найти. Жара еще не спала, тумана еще не было, и я решил не поднимать верх своего старенького родстера «эм-джи», пока тащился по Дивисадеро до парка и обратно, обшаривая глазами толпы гуляющих, покупателей, уличных торговцев и бродяг.
Говорят, что Хейт переживает второе рождение, все больше ресторанов и бутиков строится там, где после нашествия хиппи в шестидесятых остались одни трущобы, то есть близится новая эра. Но я что-то не замечаю особых перемен к лучшему. Да, в этой части города есть особняки Викторианской эпохи, которые после реставрации предстанут во всем великолепии, и, конечно, магазины — модной одежды, игрушек и книжные, — способствующие притоку денег.
Но на окнах нижних этажей все еще красовались решетки. А на углу улицы околачивались психи и нарки, осыпавшие прохожих непристойной бранью. На ступеньках и в дверях топтались подозрительные личности. А стены обезображены граффити. Молодые люди, дрейфующие из кафе в кафе, выглядят крайне неопрятно и одеты в дешевое тряпье. Да и сами кафе имеют весьма неопрятный вид. Столики засалены. Отопления нет и в помине. Куда бы ты ни повернулся, везде мерзость запустения.
Нет, место, конечно, интересное. Спорить не буду. Но больно уж негостеприимное.
Хотя гостеприимным оно никогда и не было.
В незапамятные времена, когда я только обзавелся мастерской в Хейте, еще до того как сюда повалили дети цветов, здесь был унылый, неприветливый район города. Торговцы никогда не поддерживали разговора с покупателями. Ты не знал своих соседей снизу. Решетки были толстыми. Здесь обитали люди, которые арендовали жилье у хозяев, предпочитавших жить в пригороде.
Район Кастро в центре города, где я в результате обосновался, был совершенно другим местом. Кастро производил впечатление маленького городка, в котором семьи уже целый век жили на одном месте. А приток туда геев и лесбиянок в последнее время только способствовал созданию нового сообщества внутри старого. Кастро отличала особая добросердечная атмосфера, здесь возникало такое ощущение, что тут люди присматривают друг за другом. И конечно, здесь много солнца и тепла.
Туман, каждый день опускающийся на Сан-Франциско, рассеивается на вершине Твин-Пикс, как раз над Кастро. После сумрака и прохлады других районов здесь ты сразу видишь голубое небо над головой.
Хотя трудно сказать, каким может стать Хейт. Писатели, художники, студенты до сих пор приезжают сюда в поисках низкой квартирной платы, поэтических вечеров, лавок с подержанными вещами и книжных магазинов. Здесь полно книжных магазинов. И пошляться по ним в субботу днем иногда даже очень занятно.
Но не в случае, если вы ищете сбежавшую девочку-подростка. Тогда район этот становится настоящими джунглями. Каждый бродяга кажется потенциальным сутенером или насильником.
Я не нашел ее. Я припарковал машину, пообедал в занюханном маленьком кафе — холодная еда, небрежное обслуживание, какая-то девица с болячками на лице разговаривает сама с собой в дальнем углу — и побрел прочь. Я не мог заставить себя показать ее фото встречным ребятишкам, спросить их, не видели ли они ее. Считал себя не вправе это делать.
Вернувшись домой, я понял: лучший способ не думать о ней — это попытаться ее нарисовать. Я поднялся в мастерскую, просмотрел ее фотографии и тут же приступил к написанию картины. «Белинда на карусельной лошадке».