Читать интересную книгу Мы были мальчишками - Юрий Владимирович Пермяков

что ему? Двор большой, засадит табаком каждый метр земли, осенью соберет целый воз, высушит и тащит на базар — налетай, совсем ничего стоит, червонец за стакан! Так жить можно.

— Вот здесь и будете работать, — говорит Пызя и, довольный чем-то, обводит своими тусклыми глазами темные углы чердака. Потом повторяет: — Вот здесь, значит, и будете работать… Рубилки у меня острые, садитесь и начинайте: один — на одну, другой — на другую…

Я впервые увидел эти «рубилки» Пызиной системы. Ну и хитрый же старик! «Сам придумал, сам сделал!» Вы видели когда-нибудь у жестянщика большие ножницы, которыми он ловко и быстро раскраивает сизые листы кровельного железа? Вот почти такие же ножницы представляют эти рубилки, только вместо ножниц Пызя приспособил стальные, остро отточенные полоски слесарной пилы. Три полоски намертво закреплены на деревянной станине, три — на рычаге, укрепленном болтами на этой же станине. Нажми на рычаг, и ножи войдут в промежутки ножей, закрепленных неподвижно. Вот и вся механика. Процесс выделки табака заключается в следующем. На ножи кладешь табачный корень, нажимаешь на рычаг, и — хрум! — в ящик под ногами сыплется табачная крошка. Когда ящик будет полон, крошку нужно пропустить через сито, добавить в нее для крепости тоже порубленных листьев, и самосад готов к употреблению. Проще некуда!

Пызя неторопливо и бережно снял с проволоки табачный корень и продемонстрировал нам свое умение. На рычаг рубилки он нажимал медленно и размеренно, как заведенный. Видно сразу, что делать самосад ему не впервой и относится он к этому с твердым убеждением в нужности и необходимости того, что делает. Я смотрел на него и думал о тех людях, которые будут платить по червонцу за стакан самосада, набивая ими карманы Пызиных суконных штанов. Удивительные это были мысли — они вызывали у меня неосознанную жалость к тем людям и в то же время чувство ненависти вот к этому человеку с длинным носом и морщинистой обвислой кожей на лице. А через минуту, забегая вперед, я с невольным любопытством спрашивал себя: «Сколько стаканов мы нарежем, сколько рублей получим?»

— Вот так и продолжайте, — буркнул неразборчиво Пызя, дорубив корень, и добавил, подозрительно глянув на нас из-под нависших бровей: — Потом придете и скажете, я проверю…

Старый жук-вонючка! «Проверю!» У меня аж скулы свело от злости, захотелось Пызе сказать такое… Такое… А он потоптался на месте, словно не знал, с какой ноги ступить, и направился к лестнице. В светлом квадрате чердачного проема мы еще раз, как в раме, увидели его унылую длинноносую физиономию, и он исчез, будто провалился сквозь землю.

13

— Видел? — сказал Арик. — Не работа, а забава… Это не то, что сучки рубить. К вечеру стаканов сто сделаем, и, пожалуйста, получи сто пятьдесят рубликов.

— Посмотрим, что ты к вечеру запоешь, — с еще неостывшей злостью ответил я ему. — Пызя не такой дурак, чтобы деньги на ветер выбрасывать… По мне лучше дрова колоть…

Арька недовольно насупил черные редкие брови, но промолчал. Он снял с проволоки десятка два корней, сложил их возле себя и уселся на станину рубилки. То же сделал и я.

— Ну, начали, что ли? — спросил он.

— Давай.

И мы задвигали рычагами, подкладывая на ножи желто-зеленые высохшие корни табака. Сначала было легко и просто. Но потом выяснилось, что сидеть на станине в одном и том же положении не так-то уж легко и просто, сесть же как-то по-другому, чтобы не ныла спина, нет никакой возможности — переменишь положение тела, нельзя работать рычагом. Выяснилось и другое: рубить табак и не чихать поминутно — нельзя, злая табачная пыль поднималась из-под ножей, лезла в ноздри, в глотку, в глаза. И мы чихали и вытирали слезы, бегущие из глаз. Вскоре Арька полез к выходу:

— Пойду глотну свежего воздуха, — сказал он, не глядя на меня. — Здесь обалдеть можно.

Я засмеялся и пошел, пригнувшись, за ним.

На улице все тот же угрюмый серый день и все так же бегут по небу разорванные на клочки грязно-серые тучи, а мне кажется, весь мир преобразился — смотрел бы и смотрел, дышал бы и дышал полной грудью этим прохладным, удивительно вкусным воздухом. Сверху нам виден весь Пызин двор: сарай с тесовой, покрытой серо-зелеными лишаями крышей, дощатый забор, а за ним — сад. Ветер треплет в саду деревья, они вздрагивают, топорщат листья, как куры перья, когда они встряхивают с себя пыль. По тропке вдоль забора бегает на позвякивающей цепи овчарка. Я тихонько свистнул. Собака остановилась, повернулась и, неотрывно глядя на нас своими желтыми хищными глазами, зашевелила острыми ушами. Я вспомнил, как она однажды спустила с меня штаны. Хорошо, что я успел тогда перелезть через забор, иначе не миновать беды — такая здоровенная тварь, совершенно одичавшая в одиночестве, могла бы горло перегрызть. И сейчас, мстя за прошлое, я показал Пальме — так звали овчарку — язык. И удивительное дело, она поняла, что ее дразнят. Собака глухо зарычала, оскалив белые клыки, потом судорожно зевнула, открыв огромную красную пасть, и уселась на тропинке.

— Не дразни Пальму, — сказал Арик. — Она умная.

— Ну, для того, чтобы бросаться на всех, ума не так много требуется, — возразил я ему. — До этого додумается любая дворняжка, стоит только посадить ее на цепь… Вот у пограничников собаки — это да.

— Так те ученые… И Пальма была бы не хуже, если бы выучить. Ее никто не дрессировал, а и то все понимает. Вот смотри… — И Арик крикнул: — Пальма, служи!

Пальма склонила голову набок и дружелюбно облизнулась.

— Я кому сказал, — настойчиво повторяет Арик, — служи!

И что ты скажешь, Пальма вдруг села на задние лапы, передние согнула на весу и от удовольствия вывалила наружу длинный розовый язык.

— Что, видел? То-то! — торжествующими и сияющими глазами посмотрел на меня Арик. — Это я ее научил. И еще кое-чему научу — я умею… Не смотри, что собака, она тоже с понятием, с ней нужно только уметь обращаться.

— Ладно, дрессировщик, — говорю я Арьке. — Однако твоя понятливая Пальма за нас табак рубить не будет. Пойдем-ка, дружок, нюхать табачок и чихать.

И снова хрумкают наши машинки, и снова мы чихаем на весь чердак и размазываем по щекам «горючие» слезы. И дочихались. Часа через два у Арьки носом пошла кровь. Он сполз по лестнице на землю, сел на последней перекладине, запрокинул голову.

— Вот тебе и забава, — проворчал я, устроившись на перекладине выше. — Здесь, оказывается, нужно еще и кровь проливать… Не-ет, так дело не пойдет… Нам придумать что-то надо, чтобы эта проклятая