Ник косо взглянул на меня:
— Брат, не дури. У тебя уже тридцать восемь. Термокостюм-то поврежден. Иди лучше домой и остудись!
— Ничего… Я справлюсь… Если что, мне есть к кому зайти.
— А, ну да…
Ник нахмурился и промолчал.
— Витюша, я могу тебе помочь? Хочешь поговорить о чем-то? — Девушка явно волновалась за меня. — Хочешь, я с тобой прогуляюсь?
— Нет, спасибо, извини. Я хочу побыть в одиночестве и подумать.
— Это означает, — пояснил Ник, — что у брата начинается депрессия. Он хочет ужраться водки и помечтать о конце света на пару со своим дружком Шустрым.
Никита очень не одобряет моих намерений. По его мнению, человек обязан быть оптимистом и всегда верить в лучшее — иначе это не человек, а так… типа меня. А мне плевать, что он там одобряет. Я повернулся и пошел в другую сторону.
Шустрый живет на задворках проспекта Барковича, в соседнем здании с раздаточным пунктом. Живет на первом этаже, поскольку питание лифтов отключают часто, а подниматься по лестнице в инвалидной коляске тяжело. Шустрый не пессимист, просто ему все безразлично, включая жизнь и смерть. В первый год после того, как случилось, новый мир вызывал у Шустрого живой интерес. Он безрассудно экспериментировал с любыми предметами и процессами, презирая само понятие опасности. Он снискал славу бесстрашного экстремала, который ни минуты не сидит на месте — как раз тогда его и стали звать Шустрым. Это он первым додумался опустить в ведро воды кусок горячего железа: за счет перепада температур металл отбирает тепло у воды и быстро раскаляется, а вода тем временем стынет и замерзает. Получаем ледяной шар, внутрь которого вморожен светящийся сгусток жидкого железа. По этому принципу теперь делают добрую половину фонарей.
А потом Шустрый рискнул на спор окунуться в кипящее озеро. Кипяток отличается от тела на шестьдесят четыре градуса Цельсия, а значит, в прежнем мире испытать такие ощущения было физически невозможно: просто не существовало жидкой воды с температурой в минус двадцать восемь. Шустрый с полчаса медитировал, накачивал тело энергией вселенной, какими-то потоками или черт его знает чем еще. Затем нырнул. На беду, озеро оказалось мелким, и, раз поверхность кипела, то у дна вода была ледяной. Тело не выдержало бешеной разности температур. Бригада скорой сумела снова запустить сердце Шустрого, а вот ноги из-за повсеместных тромбов пришлось ампутировать.
С тех пор Шустрый почти не выходит из дому. Паяет светильники для соседей, ремонтирует компы. На вопрос: «Почему девять лет назад оно случилось?», он отвечает так: «Мы все когда-нибудь сдохнем». Если намекнуть ему, что в таком ответе нет логики, он скажет: «Так и в смерти нет логики. Просто мы сдохнем — вот и все».
— Привет, — сказал я, когда он открыл. — Можно?
— Привет, — ответил он. — Как жизнь? Как всегда, или еще хуже?
— Пытаюсь понять…
— Ты знаешь, где стаканы. Неси два.
Водку я не пью, что бы там ни думал Ник. К тому же, ее в городе не осталось. А вот крепленое вино — другое дело. Влил в себя полстакана портвейна, и телу стало еще жарче… зато голова восхитительно отяжелела, мысли замерли на своих местах — такие послушные, безвредные… Я сказал:
— Сегодня в меня палили из плазмомета.
— А тебе не пофиг?
— Пофиг.
— Ну так!..
— Понимаешь, под плазмомет я полез из-за девушки.
— Это хреново, — сказал Шустрый. — А какова девушка? На что похожа?
Я выпил и описал. Он ответил:
— Впрочем, неважно, какая она. Важен принцип. Если ты готов лезть под плазмомет из-за девушки (какой бы то ни было), значит, в этом мире ты долго не проживешь.
— А тебе не пофиг?
— Мне пофиг. Но тебе не пофиг. Если бы ты хотел сдохнуть, то давно использовал бы подходящий случай. Делаю логический вывод: ты не хочешь.
— Не хочу, — сказал я. — Давай выпьем.
Шустрый не глуп. Он много пьет, и циничен, как патологоанатом, но не глуп и близко. В прежнем мире зарабатывал тем, что решал интегральные уравнения. Он порассуждал еще о девушках, о необходимости равнодушия к ним, о том, что сами девушки подсознательно тянутся к равнодушным мужчинам… Налил раз, другой… А когда я одурел и расслабился, спросил в лоб:
— Почему ты в депрессии? Не из-за девушки ведь. Девица не пробьет твое кунг-фу.
— Недалеко отсюда, — сказал я, — в подвале живет один мужик. Он сумасшедший. Зато может питаться температурой воздуха.
— Клево. Дважды клево.
— Он никогда не выходит из подвала. Похож на заросшую мумию в грязной майке, чуть ли не гниет. Он — все равно, что покойник в склепе, только жив. Это отвратительно, понимаешь?
— Ну, допустим. И что?
— Я смотрел на него и думал: а мы разве лучше? Мы точно такие же, пойми! Только наш склеп чуть побольше — семьдесят километров радиусом… Все, что мы умеем, — выживать в этом склепе. Идти некуда, стремиться не к чему, даже думать не о чем, по большому счету! Жив — и слава богу, чего тебе еще?.. Мы — как могильные черви!
— Эк тебя…
Шустрый с пониманием покивал и протянул мне огурец.
— Ну а чего ты еще хочешь, кроме жизни?
Я чуть не заорал: смысла хочу, черт побери! Надоело быть ошибкой природы, бесполезность осточертела! Хочу делать хоть что-то, что нужно хоть кому-то — пусть хоть богу, которого нет. Хочу верить, что есть в жизни хоть что-то, что стоит этой самой жизни. Иначе я с отпущенными мне годами — все равно, что с пачкой банкнот в пустом супермаркете. Иду вдоль чистых полок, и купить нечего, даже бутылку воды, даже пачку сигарет. И хочется швырнуть бумажки на пол и уйти прочь…
Только я знал, что Шустрый ответит мне на это. Он скажет: «Без толку. В смерти тоже никакого смысла нет».
Я спросил:
— Правда, что этот мир нестабилен?
— Ты меня удивляешь, инженер! Будто термодинамику не учил.
— Учил… Просто услышать хочется.
— Прежний мир тоже был нестабилен, кстати.
— Возрастание энтропии?
— Ну да. Но теперь все куда веселее! Теперь энтропия убывает в каждом процессе. Все холодные тела стынут все больше, отдают тепло воздуху, и рано или поздно достигнут абсолютного нуля. А все горячие тела, наоборот, греются. Потом испаряются, их молекулы бьются о молекулы воздуха, отбирают энергию у них, разгоняются. Взлетают до барьера — и рассыпаются на кванты энергии. Сечешь, а?
Конечно, я прекрасно понимал, что мы обречены. Так давно понимал, что принимал уже как аксиому. Небо сверху, вода жидкая, гравитация притягивает, мы все скоро сдохнем. Только, кажется, все вокруг сговорились этого не видеть. Потому, наверное, я и спросил — устал чувствовать себя ненормальным, хотел услышать подтверждение.
— Секу. Рано или поздно все атомы нашего мира создадут один громадный термоперекос. Половина остынет до абсолюта. Вторая наберет столько энергии, что вылетит в барьер. Все процессы прекратятся, мир выродится. Не будет больше людишек.
— А также не будет ни движения как такового, ни излучений, ни химических реакций. Это даже не вакуум, это вакуум высшего качества! Выпьем за это, а?
Мы выпили. В глазах уже двоилось.
— А скоро, как считаешь?
— Да черт его знает. Я пытался высчитать из возраста термического коллапса и отношения объема нашего мира к объему большой вселенной. Муть какая-то вышла — погрешность до десяти в квадрате… То есть плюс-минус человеческая жизнь.
— Надеюсь, Павел Петрович, спаситель наш, не доживет — а то очень расстроится. Гы-гы.
Шустрый подъехал ко мне, тронул лоб ладонью.
— Не знаю, как Павел Петрович, а ты точно не доживешь, если не остудишься. Давай под горячий душ.
Я послушно встал, слегка шатаясь. Спросил:
— Слушай, а тебе не пофиг?
— Пофиг, вообще-то. Все там будем… Но если ты спечешься раньше других, мне будет обидно. Хочется же перед смертью обсудить, как мы были чертовски правы!
Я ухмыльнулся и пошел в душ.
* * *
Вернулся домой ближе к полудню.