Читать интересную книгу Подвиг - Петр Краснов

Внесла она и заботы моральныя. Съ совѣтскимъ паспортомъ!.. Какъ сказать объ этомъ знакомымъ?… Безбожница?… Какъ повести ее въ церковь? гдѣ такой красавецъ и святой священникъ… Прiѣхала изъ Совѣтской Россiи. A y исповѣди была?… Ее распрашивать станутъ, а она вотъ какая!.. Чуть посерьезнѣе вопросъ и замолчитъ, уйдетъ, какъ улитка въ раковину, ежомъ свернется въ клубокъ, и только красивые глаза горятъ исподлобья недобрымъ, недовѣрчивымъ огнемъ… Точно и не человѣкъ, а какой то хищный, красивый звѣрекъ… Какъ такую покажешь ихъ колонiи?… Заподозрятъ чего добраго въ шпiонажѣ?… Чураться будутъ ихъ дома. Совдепка!.. Какое это страшное слово! Хуже чумы, или оспы. Точно заразно больная у нихъ появилась… Какъ, почему ее выпустили?… Вотъ другiя бѣгутъ, съ опасностью для жизни тайкомъ перебираются черезъ границу, идутъ «нелегально». Выходятъ фиктивно замужъ за латышей, эстонцевъ, поляковъ… А она съ совѣтскимъ паспортомъ!.. Значитъ, были у ней какiя нибудь заслуги передъ совѣтской властью. Значитъ что то въ ней есть… ее бы распросить?… Да, такъ она вамъ и отвѣтитъ!.. Вотъ она какая! Полковникъ спросилъ ее: — «есть ли въ красной армiи барабаны?…»

— He знаю, — коротко и рѣзко сказала Леночка.

— А какiе конные полки видали вы въ Петербургѣ?

— Я никакихъ полковъ не видала, — какъ ножомъ отрѣзала Леночка.

Развѣ съ ней разговоришься?

Леночку уложили пораньше спать. Глаза у нея слипались. Очень она устала съ дороги. «Мамочка» и Нордековы заперлись въ полковницкой комнатѣ на семейный совѣтъ. Говорили шопотомъ. Стѣны тонкiя, дверь, какъ изъ картона. Французскiй домъ… Пересчитали отложенное на черный день на случай чьей нибудь болѣзни или смерти: — тысяча двѣсти тридцать франковъ. Еще полковникъ могъ въ своемъ объединенiи позаимствовать двѣсти. На эти деньги надо обрядить Леночку. У нея всего одна рубашечка, да и та такая заношенная, что здѣсь ни одна прачка не возьметъ ее стирать.

Завтра въ часы перерыва Ольга Сергѣевна откажется отъ завтрака и поѣдетъ съ Леночкой въ «Samaritaine» одѣть ее. Мамочка привезетъ ее до Парижа. Ha Marche des puces полковникъ ей купитъ какое нибудь sommier, подушку и одѣяло.

Когда разошлись они всѣ трое, наконецъ, по постелямъ было у нихъ на душѣ что то особенное. Смущена была ихъ душа. Точно вошло въ ихъ жизнь что то новое, неизвѣстное и страшное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и родное, родное, родное!!..

Это чувство, уже засыпая, Ольга Сергѣевна весьма ясно опредѣлила.

— Ты спишь, Георгiй, — спросила она.

— Ну?

— Ты знаешь?… Отъ нея Россiей все таки пахнетъ… Вотъ, какъ у насъ сирень пахнетъ… А тутъ цвѣла, а запаха почти и не слышно… Вотъ и мы… Отъ насъ Россiей никакъ уже не пахнетъ… Выдохлись мы… А она, хотя и совѣтская, а все Русская.

— Ну, ну, — промычалъ полковникъ и повернулся на другой бокъ.

XIV

Странная была Леночка. Она старалась помогать по хозяйству «мамочкѣ«. По вечерамъ сидѣла со всѣми за ужиномъ, но почти всегда молчала. Если ее о чемъ нибудь спросятъ — она коротко отвѣтитъ: — «да»… «нѣтъ». А больше отзовется незнанiемъ: — «не слыхала»… «не знаю»…

Ho, когда всѣ уѣдутъ въ городъ на службу, и «мамочка», напившись кофею, приляжетъ «на часокъ» — отъ 2-хъ до 5-ти, — Леночка тихой мышкой сбѣжитъ въ подвальчикъ къ Нифонту Ивановичу.

Старый казакъ сидитъ на низкомъ стульцѣ — такъ почему то полагается сапожнику, — противъ него сучитъ дратву Фирсъ. Изъ открытой въ сосѣднюю каморку двери несетъ парнымъ бѣльемъ, тамъ шлепаютъ босыя ноги: — суетится Зося со стиркой.

Леночка войдетъ въ каморку и сядетъ на единственный стулъ, предназначенный для заказчиковъ. Такъ сидитъ она довольно долго, наблюдая работу.

— Дѣдушка, дайте-ка и я попробую. Нифонтъ Ивановичъ охотно ей показываетъ.

— Самое правильное, барышня, по нынѣшнимъ временамъ рукомесло, — наставительно говоритъ Нифонтъ Ивановичъ. — Новые башмаки съ нынѣшнимъ кризисомъ кто укупитъ? Подметки всякому нужны… Въ дырявыхъ башмакахъ долго не проходишь. Чинка, заплаты — отбоя нѣтъ… Французы мою работу очень даже уважаютъ… Моя подметка на годъ… Хотя по стеклу толченому ходи.

Леночка поработаетъ съ часокъ. Потомъ отложитъ работу, откинется на спинку стула и запоетъ:

— Жила была РоссiяВеликая держава.Враги ее боялись —Была и честь и слава…

Голосокъ у нея жиденькiй и слабый, но поетъ она вѣрно, и такъ жалобно, что Нифонтъ Ивановичъ задумается и отложитъ въ сторону инструментъ.

— Теперь ужъ нѣтъ Россiи:— Россiя вся разбиласьАхъ Солнышко!..Куда ты закатилось?…

— Эту пѣсню, барышня, у насъ на Лемносѣ тоже пѣли. Ну только не такъ жалостно. Гдѣ вы ее узнали?…

— Въ Ленинградѣ, помню, эту пѣсню дѣтишки пѣли. Вотъ этакiя — Леночка показала на полъ аршина отъ земли, — совсѣмъ маленькiя… Какъ ихъ ругали!..

Запрещали настрого… А они пѣли… Да… Правда… Я помню…

— Поди, кто ихъ училъ… He безъ того… Леночка надолго примолкла. Потомъ вдругъ устремила глаза куда то въ даль, гдѣ точно она что то видѣла давнее и далекое и стала говорить съ какою то внутреннею дрожью:

— Я помню… Это еще тогда… Раньше было… Извощикъ по Загородному ѣдетъ. И на немъ офицеръ съ бѣлымъ околышкомъ… Преображенскiй что ли?… Безъ ноги… Раненый, значитъ… Инвалидъ… Ногу у него на войнѣ отняли. И два солдата съ нимъ… Съ ружьями… И, значитъ, бьютъ его… Толкаютъ… Кровь съ лица течетъ… Да… Правда… А онъ блѣдный, нахмуренный… Что онъ думаетъ?… И молчитъ… He пикнетъ… И глаза такiе… Страшные, престрашные… Я хоть и маленькой тогда была, а помню…

Нифонтъ Ивановичъ, сосредоточенно нахмурясь, моталъ рукою съ шиломъ, сшивая кожу. Фирсъ пересталъ работать и внимательно, не мигая, смотрѣлъ на Леночку. Въ мастерской было тихо и только рядомъ негромко плескала вода и мокро шлепало бѣлье…

Леночка подняла опущенную головку и негромко запѣла:

— Схоронили яблочко,Остался только кончикъ,А теперь вся наша жизнь— Кисленькiй лимончикъ…

— Вотъ, помню, маму хоронили… Вотъ ужасъ то былъ!.. Ее убили и пока тамъ вскрытiе было, да разбирали, почему она умерла, — она, знаете, и протухла. Мнѣ ее изъ больницы выдали — вези на кладбище. Да… просто сказать… Гробовъ нѣтъ… И на прокатъ то взять такъ и то дорого. Барашкина жилица, — она потомъ повѣсилась, — взялась мнѣ помочь. Взяли мы салазки… А снѣгу то еще и нѣтъ совсѣмъ. Привязали маму и повезли. А салазки, знаете, короткiя, и ноги по землѣ волочатся. Кожа даже сходитъ. Кости обнажаются… Вотъ было страшно то…

Въ мастерской стало томительно тихо. У Нифонта Ивановича сосало подъ ложечкой. Слышно было, какъ за стѣной и совсѣмъ недалеко непрерывно гудѣлъ Парижъ. Иногда по rue de la Gare протрещитъ мотоциклетка, и стихнетъ вдали за поворотомъ. Вдругъ громко прошумитъ грузовикъ, стѣны домика затрясутся и опять станетъ тишина, сопровождаемая немолчнымъ гуломъ города гиганта.

— Много и вы повидали, барышня, — какъ то проникновенно, съ большимъ уваженiемъ и глубокою сердечною жалостью сказалъ старый Агафошкинъ.

Леночка посмотрѣла на него. Золотыя искры зажглись въ ея глазахъ. Она погладила Топси, лежавшую на полу между нею и Нифонтомъ Ивановичемъ и сказала съ нескрытою насмѣшкою:

— Послушайте, что вы мнѣ все «барышня», да «барышня»… Какая я барышня?… Или еще того смѣшнѣе, дядю «ваше высокоблагородiе» называете? Такого и слова то нѣтъ… Смѣшно ужасно и дико…

Нифонтъ Ивановичъ растерялся. Онъ не зналъ, что и отвѣтить. Хмуро и со злобою пробурчалъ Фирсъ:

— Потому въ васъ голубая кровь… Слыхали, можетъ быть?

Леночка безтрепетно взглянула прямо въ узкiе, сосредоточенные, такiе же упорные, какъ у Мишеля Строгова, глаза Фирса.

— Это то я давно слышала… Еще тамъ… Помню… Только большевики давно всю голубую кровь повыпускали… Нѣтъ ея больше.

— Видать… Осталась… Нифонтъ Ивановичъ уже нашелся.

— Скольки разовъ я грворилъ тебѣ, обормотъ, что никакой голубой крови нѣтъ. Каждый могётъ своего достигнуть… Очень даже просто… Кажный… Отъ солдата до генерала дорога одна: — усердiе къ службѣ, рвенiе передъ Государемъ, вѣра въ Господа, молитва и храбрость… А голубая кровь очищается черезъ образованiе. Понялъ?…

Фирсъ весь вскипѣлъ. Оиъ съ сердцемъ бросилъ на кирпичный полъ колодку и сказалъ со злобою:

— Ежели образованiе, то подавай его всѣмъ равно… Ты инженеръ и я инженеръ… Ты офицеръ и я офицеръ… A то однимъ ниверситетъ съ профессорами, a другимъ начальная школа съ учительшей, что ни бэ ни мэ не мэмэкаетъ.