Читать интересную книгу Богема - Рюрик Ивнев

— А что с Соней? — спросил у меня шепотом Матвей. — Я ее звал закусить, она отказалась. И сегодня какая-то чудная.

— Не знаю, — ответил я. — Кончай лопать, там все-таки ждут, неудобно.

— Ничего, — засмеялся Ройзман, — не замаринуются.

Мы возвратились в комнату. Начали составлять списки. Как я и предполагал, это была сплошная комедия, так как Матвей заранее наметил всех членов правления. Мне стоило больших трудов уговорить его включить туда Клюева. Ройзман подсчитал число голосов: было ясно, что его списку обеспечено большинство.

Соня сидела в углу, молчаливая, чем-то подавленная. Когда мы вышли из квартиры, я спросил:

— Что с вами, Соня? Может быть, я не так выполнил ваше поручение?

— Нет, нет, что вы. Я так благодарна.

Она сжала мне руку. Мы шли по Воздвиженке. Скрипел снег. Крепчал мороз.

— Сегодня должно решиться, — прошептала она. — Рюрик, мне почему-то страшно. Вы никогда не думали, как страшна жизнь? И чем яснее небо, прозрачнее воздух, тем страшнее. Знаете что, — сказала она вдруг совсем другим голосом — бодрым, веселым и насмешливым, — я, может быть, к нему и не пойду.

Беспокойное утро

Погода была пасмурная. Вставать не хотелось, я собирался перевернуться на другой бок и с изумлением заметил, что за окном будто зажгли лампу. Приподнялся и увидел, что кто-то снял мутную пелену тумана. Луч солнца, как вырвавшийся из класса школьник, шаловливо запрыгал по всем предметам комнаты, которые попадались на глаза. Я уже не чувствовал сонливости, встал и быстро отдернул неприхотливую занавеску. Будет погожий день. В эту минуту в дверь кто-то забарабанил кулаком.

— Рюрик, ты еще дрыхнешь? Нашел время спать. Снимай засовы с ворот. Ошеломляющая новость! — взволнованно тараторил Ройзман.

— Матвей, не ломай дверь.

— Если не откроешь, сломаю. Новость дороже двери!.

Я впустил гостя и усадил его в единственное соломенное кресло, обтянутое вылинявшим куском ситца. Он поморщился:

— Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты выбросил эту дрянь. Лучше уж табуретку поставить.

— Матвей! Сразу видно, что ты буржуй.

— Буржуй? Да я бы их всех на гильотину отправил. Просто не люблю дешевую мебель.

— А где твоя ошеломляющая новость?

Холеной рукой Ройзман ударил себя по лбу.

— К черту мебель, и дрянную, и хорошую! Тут такое творится, что голова лопается, как спелый арбуз. Под наше кафе подложена мина.

— Мина? — Я удивился.

— Настоящая мина. Как еще назвать интригу, которую плетут футуристы.

— Какие футуристы?

— Твои любимчики. С кем ты носился, кого восхвалял и защищал от критиков.

— Матвей, ты говоришь чепуху.

— Хороша чепуха, которая может взорвать наше кафе.

— Да говори толком.

— Ты меня не перебивай! Три столпа футуризма, я бы назвал их столбами, — Каменский, Маяковский и Бурлюк — исподтишка организовали кафе в Настасьинском переулке, почти на углу Тверской. Что это означает?

— То, что в Москве будет еще одно кафе.

— Ты или притворяешься простачком, или я уже не знаю, как это назвать.

— А что?

— Пойми же, ребенок, Москва — не Париж. Мы прогорим, если будет еще кафе.

— Ну почему мы, а не они?!

— Вот здесь-то мина и зарыта. Во-первых, они закатили такую рекламу, что чертям жарко станет.

— А во-вторых, ты паникер, Матвей!

— Ты опять меня перебиваешь! Во-вторых, они привлекли самого Луначарского. Объявлены его выступления. Публика повалит туда, а мы останемся на бобах.

— Какой же это крах, если останутся бобы.

Ройзман вскочил и отшвырнул ногой соломенное кресло.

— Ну конечно, тебе наплевать на наше кафе. Под крылышком любимчиков тебе будет хорошо и в Настасьинском переулке.

— Ах, Матвей, ты горячишься, и все без толку, а иногда городишь вздор. Для нас открытие нового кафе скорее выгодно. Публика будет ходить и к ним, и к нам. Одним покажется интереснее у них, другим — у нас. Что касается Луначарского, он так занят, что больше двух, от силы трех раз он у них не выступит.

— Ты думаешь? — задумчиво произнес Ройзман, и в его глазах начали гаснуть искорки испуга, как в зале кинотеатра перед началом сеанса медленно гаснут электрические лампочки.

— Давай лучше пить кофе. Я сейчас разожгу примус.

— Нет, нет, — проговорил уже относительно успокоившийся Ройзман, — ты же знаешь, что я никогда не выхожу из дома не позавтракав. Вот еще что: сегодня в четырнадцать часов торжественное открытие этого кафе. Милый Рюрик, тебе ничего не стоит заглянуть к ним. Они дадут тебе пригласительный. Возьми два билетика. Мне хочется посмотреть, что там у них и как. Взвесить их шансы и предпринять контрмеры.

— Ты все еще боишься? — Я еле сдерживал смех.

— Нет, но предосторожность не помешает.

Ройзман с кислой улыбкой поставил на место кресло и, лукаво улыбаясь, сказал:

— Из тебя выйдет хороший педагог!

После его ухода я начал быстро собираться, чтобы пойти к Васе Каменскому и узнать, в чем дело. Слухи о новом кафе доходили и раньше, но я не придавал им особого значения.

Кафе поэтов в Настасьинском переулке

С полуосвещенной Тверской мы свернули в темный Настасьинский переулок и начали на ощупь пробираться вдоль стен маленьких одноэтажных домиков к месту, где горели два тусклых фонаря, еле освещавших огромный плакат, на котором расцвеченными вычурными буквами анонсировано выступление трех поэтов: Каменского, Маяковского и Бурлюка. Фамилия Луначарского была поставлена хотя и на видном месте, но набрана не таким крупным шрифтом. Ройзман, шедший рядом, чертыхался:

— Выбрали же место. Здесь черт ногу сломит.

— Не забывай, что здесь кафе футуристов.

— Ну, знаешь, есть предел всякому чудачеству.

— Что бы ты сказал, если бы жил в Петербурге тысяча девятьсот тринадцатого года.

— При чем здесь Петербург?

— Там было знаменитое литературное кафе «Бродячая собака».

Какая-то собака шмыгнула мимо нас. Матвей вздрогнул от неожиданности.

— В Петербурге, как я слышал, собака была на плакате, а здесь шныряет по темному переулку, черт бы ее побрал! Она запачкала мне брюки…

— Любишь кататься, люби и саночки возить.

Наконец мы добрались до слабо освещенного подъезда одноэтажного домика, по сравнению с соседними менее неприглядного.

— Послушай, Рюрик, этот дом я знаю, — почему-то переходя на полушепот, сказал Ройзман. — Здесь помещалась прачечная.

— Тогда это откровенный плагиат, потому что «Бродячая собака» открылась тоже в бывшей прачечной.

— Ну и ну, — Ройзман ухмыльнулся. — Им и имя Луначарского не поможет. Дыра. Никто не станет сюда ходить. Разве сравнить с нашим кафе… У нас, по крайней мере, пахнет не грязным бельем, а только вином.

Когда вошли в помещение, первый, кто бросился в глаза, был Вася Каменский — молодой, красивый, сияющий широкой «волжской» улыбкой. Меня он обнял, а с Ройзманом поздоровался подчеркнуто вежливо, как бы желая слегка завуалировать сухость. Матвей сделал вид, что не заметил этого, и с нарочитой небрежностью процедил сквозь зубы:

— Пришел посмотреть, как вы здесь развлекаетесь.

— Прошу в зал, — пригласил Каменский. — Будет диспут о новом искусстве.

— А Луначарский приедет? — спросил Матвей.

— Да, — сухо ответил Каменский и, обняв меня за талию, повел за кулисы.

Анатолий Васильевич стоял, окруженный поэтами и женщинами, и оживленно спорил с Маяковским. Высокий мужественный Владимир с нарочитой грубостью нападал на него. Бурлюк стоял в стороне, перебирая листочки с тезисами своего доклада, но искоса с довольной улыбкой наблюдал за выражением лица наркома. Чувствовалось, что он предвкушает удовольствие от публичного диспута, на котором надеялся разгромить Луначарского.

Ровно в десять часов вечера молодой, но уже грузный Давид Бурлюк, играя лорнетом, потребовал от аудитории тишины. Когда публика успокоилась, он провозгласил:

— Слово имеет наш добрый друг и гость нарком Луначарский.

Раздались аплодисменты.

Анатолий Васильевич ограничился краткой приветственной речью, сказав, что не будет отнимать у слушателей много времени, и добавил:

— Пусть останется больше времени для диспута. Молодое советское искусство должно отражать великие перемены, происходящие в нашей стране, только такое искусство будет иметь будущее.

— Будущее — это футуризм, — раздался громовой голос Маяковского.

— Если он будет верно отражать великие перемены, — парировал Луначарский.

Я занял боковое место, чтобы наблюдать за присутствующими, и обратил внимание, что кроме знакомых поэтов, актеров и художников здесь было много людей, составляющих так называемую разношерстную публику. Суровые, мужественные лица парней в гимнастерках и френчах перемешивались с бледными, истертыми физиономиями молодых людей, выглядевших старше своего возраста в результате бессонных ночей и пристрастия к алкоголю. Один из них, Виктор Ромов, даже создал теорию, что настоящий поэт должен быть худым и бледным, ссылаясь на Байрона, который, чтобы избавиться от розовых щек, долгое время питался бисквитами и лимонами.