Смерть в виде сомека, смерть, отсроченная на время, — смерть, пока замерзшие тела не восстанут из своих гробниц. Годы спустя молчаливые служащие будили Спящих, возрождали их воспоминания, и тогда люди вновь возвращались к жизни, гордясь собой так, будто достигли чего-то важного.
— Чего они боятся? — как-то раз спросил Лэрд у Язона, пока они готовили колбасу в кладовой, где хранились мясные припасы.
— Ну, прежде всего смерти.
— Но ведь они так и так умрут! Этот постоянный сон не прибавит им и денька жизни!
— Даже часа не прибавит. Всех нас ожидает одна и та же участь. — И он подвесил к потолку очередной кусок овечьих кишок, туго набитых мясом.
— Тогда почему? В этом нет никакого смысла.
— Дело в том, что важные люди Спят дольше и просыпаются реже. Поэтому они умирают сотни и сотни лет спустя.
— А как же друзья, близкие?
— В этом-то вся и суть.
— Зачем же жить, когда все твои друзья уже умерли?
— Извини, это вопрос не ко мне, — расхохотался Язон. — Я и сам всегда считал вечный сон дурацкой затеей.
— Так почему же они продолжали принимать сомек? Язон лишь пожал плечами:
— Что тебе сказать? Я не знаю.
И тогда Лэрд услышал голос Юстиции: «Нет на свете таких глупостей, опасностей или страданий, на которые не пошли бы люди в надежде, что это возвысит их в глазах остальных, придаст им силы или почета. Я видела, как человек отравляет себя, уничтожает собственных детей, унижает ближнего, отрезает себя от мира — и все это делалось ради того, чтобы остальные сочли, будто он — Высшее создание».
— Но только настоящий выродок может так думать!
— С тобой многие бы согласились, — сказал Язон.
«Но такие люди не принимают сомек, — заметила Юстиция. — Они отрицают сон, поэтому проживают положенный век и умирают, тогда как те, кто живет исключительно ради чести и могущества сна, те, кто считает, что сомек — это вечная жизнь, — эти люди презирают отвергнувших сомек».
У Лэрда все это не укладывалось в голове. Неужели люди могут быть такими глупыми? Но Язон рассказал, что на протяжении многих тысячелетий вселенной правили люди, посвятившие жизнь служению сну и принимающие мнимую смерть как можно чаще, лишь бы отдалить момент, когда наступит сон, конца которому не будет. Да и как Лэрд может сомневаться в этом? Его сновидения о жизни на Капитолии были абсолютно ясны, а воспоминания — необыкновенно реалистичны.
— А где находится этот Капитолий?
— Его больше нет, — ответил Язон, перемешивая перченое, острое мясо, прежде чем сунуть очередную горсть его в толстую кишку.
— Что, целая планета вдруг взяла и исчезла?
— Остался лишь голый камень. Металлическое покрытие было уничтожено уже давно. Теперь там нет ни почвы, ни морской жизни.
«Ну, пройдет пара миллиардов лет, — встряла Юстиция, — и может, этот мир еще изменится».
— А куда подевались люди?
— Это часть той истории, которую ты напишешь.
— Это вы с Юстицией уничтожили Капитолий?
— Нет. Это сделал Абнер Дун.
— Так, значит, Абнер Дун действительно существовал?
— Я лично знал его, — кивнул Язон.
— И он был обыкновенным человеком?
— Скоро ты напишешь о том, как мы с Абнером Дуном встретились. Юстиция расскажет тебе об этом во сне, а когда ты проснешься, то все подробно изложишь на бумаге.
— Что, Юстиция тоже знала Абнера Дуна?
— Юстиции всего двадцать лет. А мы с Абнером Дуном познакомились где-то… пятнадцать-шестнадцать тысячелетий назад.
Лэрд было подумал, что Язон, который хоть и не часто, но все же допускал ошибки, перепутал цифры, но Юстиция заявила, что все правильно. «Именно так все и было, — сказала она. — Последние десять тысяч лет Язон проспал на морском дне, да и до этого не раз погружался в сон».
— Так ты… ты тоже пользовался сомеком, — еле выговорил Лэрд.
— Я был пилотом космического корабля, — объяснил Язон. — В те времена наши корабли были куда медленнее, чем нынешние. И мы, пилотирующие их, мы были единственными, кто действительно нуждался в сомеке.
— Но сколько же тебе лет?
— Еще до того, как на эту планету ступила нога человека, я был уже стар. А что, это имеет какое-то значение?
Лэрд не знал, как выразить обуревающие его чувства, а потому спросил о том, что было бы ему более понятно:
— Так ты Бог?
Язон не рассмеялся, услышав такую глупость. Вместо этого он задумался. Ответила Юстиция: «Всю свою жизнь я звала его Богом. Пока не узнала поближе».
— Но как ты можешь быть Богом„ если Юстиция обладает куда большими возможностями, чем ты?
«Я его дочь, между нами пять сотен поколений. По-моему, достаточное время, чтобы дети Бога чему-то да научились».
Лэрд взял из рук Язона вереницу маленьких колбасок и повесил ее над огнем коптиться.
— Знаешь, мне никто не говорил, что Бог умеет делать колбаски.
— Это так, мелочь, чему только не научишься за долгую жизнь.
Был уже полдень, поэтому они направились в дом, где мать молча подала им блюдо с сыром, буханку горячего хлеба и сок перезрелых яблок.
— Вкуснее даже на Капитолии не едал, — отметил Язон, и Лэрд, припомнив безвкусную пищу, которой пичкали Язона в детстве, охотно согласился.
— Так, — сказал Язон. — Осталась последняя стадия подготовки, и ты можешь приступать к написанию книги. Но сейчас нам нужны чернила.
— Старый писарь оставил немножко, — напомнил Лэрд.
— Коровья моча, — скривился Язон. — Я научу тебя делать чернила, которые продержатся очень и очень долго.
Услышав это, мать не могла скрыть недовольство:
— В доме столько работы, — сказала она, — а ты забиваешь Лэрду голову всякими дурацкими затеями. Тоже мне важность — чернила!
Язон улыбнулся, но взгляд его был тверд:
— Тано, я трудился наравне с твоим сыном. Снег еще не выпал, а у вас уже столько запасов на зиму, сколько вы никогда не видывали. Кроме того, я заплатил за проживание, тогда как на самом-то деле это вы должны платить мне за мою работу. Предупреждаю, не упрекай меня в том, что мы с твоим сыном зря тратим время.
— Ты меня ПРЕДУПРЕЖДАЕШЬ?! И что ж ты со мной сделаешь, если я ослушаюсь, — убьешь под моей же крышей? — съязвила она, надеясь затеять свару.
Но его слова жалили, словно пчелы:
— Не стой у меня на пути, Тано, иначе я расскажу твоему мужу, что не он один в этом доме раздувал огонек в потайном горне. И опишу, какие именно путники качали мехи и подбрасывали поленья, дабы огонь твой не угасал.
Глаза матери округлились, и, резко умолкнув, она снова принялась крошить турнепс для супа.
Это ее смирение было