Читать интересную книгу Легенда о Вавилоне - Петр Ильинский

Урук возвысился над другими городами в глубокой древности, и следы этого сохранились в тексте, скорее всего, священном и, по мнению ряда ученых, разыгрывавшемся в качестве литургического действия. Он повествует о перенесении в Урук покровительницей города — богиней Инанной — «сущностей» всевозможных вещей и видов человеческой деятельности, обозначаемых непереводимым словом «Me»[102].

Для этого Инанна отправляется в г. Эредуг (Эреду) и обманом выманивает Сути у верховного бога Энки{31}. Археологические данные указывают что Эредуг — древнейший город шумеров, а может быть, и какого-то дошумерского народа[103], образовавшийся еще в V тыс. до н.э. Согласно воззрениям шумеров, этот город тоже был «первым». Раскопки показали, что Эредуг, даже став малозначительным поселением, еще долго продолжал играть сакральную роль: по-видимому, он был центром очень древнего культа. Старшинство Эредуга вошло в шумерскую, а потом и в вавилонскую традиции[104]. Поэтому возможно, что упомянутый текст о перемещении Сутей был сочинен в Уруке для объяснения самого факта его возвышения. И если принять, что Эредуг был древнейшим городом Месопотамии, то данная интерпретация обозначает следы самого древнего политико-идеологического документа, созданного человеком.

Еще Урук — это город легендарного Гильгамеша, человека, судя по всему, впервые возвысившегося над эгалитарным миром городской общины, установившего свое первенство при помощи «собрания мужей» (вероятнее всего, воинов), наперекор мнению «собрания старцев». Сведения об этом содержатся в очень древнем тексте о войне Урука с царем г. Киша[105]. Урукские старейшины рекомендовали «склонить голову» перед правителем наиболее могущественного шумерского города[106], но Гильгамеш, уже занимавший в городе особое положение, «слова старцев не принял сердцем» и, опираясь на мнение «носящих оружие», решил воевать с соседями. Кампания эта была оборонительной — и успешной. Скорее всего, так и произошел переход внутришумерского первенства к Уруку — чуть ли не первое событие начальной политической истории человечества.

Крамер считал, что в этом предании присутствует рассказ о «первом двухпалатном парламенте». С нашей точки зрения, это чересчур сильная модернизация прошлого. Даже если полностью довериться древнему тексту, вероятнее, ни о каких «палатах» речи не было, а имели место две сходки, наподобие описанных Гомером в «Илиаде». Может быть, в них даже участвовали одни и те же люди (по крайней мере, частично), но Гильгамеш убедил их поменять мнение, что само по себе было событием невиданным[107].

Возможно, этот текст сохранил слабые следы событий, реально приведших к возвышению Урука. Связь их с Гильгамешем, пока еще реальным, а не сказочным, тоже кажется вполне историчной. Гильгамеш, по-видимому, первый городской властитель мировой истории, чье значение вышло за пределы родного города еще при его жизни, первая политическая знаменитость человечества. Он одерживал военные победы над соседями, обнес родной Урук высокой стеной и настолько потряс своими деяниями современников и потомков, что они в дальнейшем сделали его героем величайшего древневосточного эпоса.

И случайно ли образцы древнейшей письменности человечества раскопаны именно в Уруке? Хотя, по-видимому, дело здесь в том, что Урук — первый богатый город, в котором образовались излишки провизии и другого добра, а значит, понадобилось вести его учет. Ведь письменность создавалась вовсе не для того, чтобы порадовать потомков образцами изящной словесности, а в целях вполне утилитарных. Косвенно на богатство Урука указывают и его размеры: если верить археологам, Урук не уступал в этом отношении древним Афинам и был лишь в два раза меньше, чем имперский Рим.

Впрочем, потому археологи середины XIX в. и бросились на поиски Урука, что он упомянут в Библии. После чего его очень быстро обнаружили и идентифицировали, а вот Аккада обнаружить не удалось[108]. Весьма вероятно, что исчезнувший бесследно город не существовал уже во времена Яхвиста. Однако его значение в месопотамской истории было таково, что он дал имя всему северному Двуречью, в течение двух тысяч лет называвшемуся Аккадом, и второму из главнейших языков региона, навеки ставшему аккадским[109].

Произошло это потому, что именно Аккад стал центром первого политического объединения Месопотамии. Оттуда вышел человек, в какой-то мере сравнявшийся с самим Гильгамешем, а в каком-то смысле даже его превзошедший. После него много столетий спустя любой властитель, сумевший распространить свою власть на все Двуречье, именовал себя «царем Шумера и Аккада», т. е. юга и севера. Небольшой, малозначащий и, возможно, безвозвратно стертый с лица земли Аккад стал отправной точкой политической карьеры «первого императора» человечества — основателя первой страны и первой царствующей династии. Мы его знаем под условным именем Саргона Древнего.

Деяния Саргона были удивительны и долго не имели себе аналогов, поэтому впечатление, произведенное ими на окружающий мир, оказалось огромным. Рассказ о том, как безвестный человек сумел не просто стать царем, а создать империю, объединявшую всю Месопотамию и некоторые сопредельные земли, прочно стал частью аккадской клинописной традиции, аккадского мифа. Все владыки Двуречья, вплоть до последних ассирийских и вавилонских царей, живших веков на 17 позже Саргона-Шаррукена[110], сравнивали себя с первым повелителем Плодородного Полумесяца[111]. Легенда повествует, что Саргон был незаконным ребенком жрицы, по-видимому, давшей обет безбрачия[112].

Это обстоятельство вынудило мать положить дитя в тростниковую корзину и отправить ее по реке навстречу чудесному спасению и не менее чудесной дальнейшей судьбе — от сына садовника до властелина империи.

Однако не меньшее впечатление, чем возвышение царства Аккада, произвело его падение, следствием чего стали первые известные нам опыты в области философии истории. До этого шумерская мысль объясняла переход лидерства от одного города к другому тем, что боги переносили свою благодать (термин анахронический) из города в город в силу собственной же божеской прихоти. Последним событием в этом ряду стала победа Саргона над предыдущим местным гегемоном — властителем города Уммы, незадолго до этого подчинившем себе Урук, Ур, Киш и в последнюю очередь Лагаш (из которого до нас дошло значительное количество документов и чья политическая история поэтому выглядит наиболее когерентно).

Интересно, что политические события, предшествовавшие воцарению Саргона — войны между шумерскими царьками, дворцовые перевороты, даже государственные реформы — известны ученым не так плохо. Любая монография широкого профиля, посвященная начальной истории Древнего Востока, излагает эти события довольно подробно и относительно живо. Но реальных людей мы за ними не видим, не чувствуем, не сопереживаем им, хотя наверняка и в те далекие времена хватало страстей и потрясений, драм государственных и личных. Вряд ли кому-либо удастся соединить тогдашних владык в связный ряд, интересный для кого-то, кроме специалистов, и который бы смог соперничать в нашем воображении с греческими и римскими героями, описанными Плутархом и другими великими историками древности. Ведь чтобы сделать из хроники историю, нужны детали, не обязательно правдоподобные, главное — красочные. А их в описании досаргоновской истории немного — и почти все посвящены Гильгамешу, а не его отдаленным наследникам из Лагаша и Уммы.

В итоге ученые оказываются заложниками древних текстов. Историк сегодняшний не может обойтись без писателей тех далеких эпох, которые он изучает, — они навечно повязаны через время. Мы принимаем, вынуждены — но и должны! — принимать точку зрения авторов конца III тыс. до н.э. и следовать их рассказу. Только тот человек, чей образ казался особенно важным тогда, может стать интересным и для нас.

Первым историческим деятелем, биография которого становится расцвеченной подробностями, является Саргон. Именно поэтому он оказывается в центре, точнее, даже в начале месопотамской и мировой истории — первый садовник, ставший императором, первый человек, о котором были сочинены легенды. При этом Саргон, в отличие Гильгамеша и других легендарных героев шумерского эпоса, остался личностью реальной, плотской, и не превратился ни в бога, ни в персонаж художественной литературы. Чего хотя бы стоит рассказ о том, как уже стариком Саргон был вынужден бежать от мятежников и прятаться в канаве, дабы спастись[113]. Все равно было очевидно, что аккадец каким-то образом обрел благоволение богов, не раз спасавших его от верной смерти, — покровительство, его потомками постепенно утерянное[114].