Читать интересную книгу Разные лица войны (сборник) - Константин Симонов

– Да.

– Почему вы командиру морской батареи сказали, что переведете к нему моряков, а морякам сказали, что оставите их на месте?

Николаев усмехнулся.

– Почему, почему? Конечно, переведем! Пехоту перебросим вперед, а их назад, к батарее. А им не сказал. Если сказать, что перебросим их назад, они для других не будут заканчивать свои окопы. А так они всю ночь будут трудиться, копать. Устроят все для себя по-хорошему, а потом утром мы их перебросим. Погорюют, что, по их мнению, зря потрудились, но окопы уже будут в полный профиль. Вот так! – Он рассмеялся.

На обратном пути я снял батарею, эти снимки потом появились в газете. На берег лимана мы приехали совсем поздно. Была совершенно черная южная ночь. Мы немножко проплутали, ища причал, где стояла моторка. Во время этих поисков Савинов что-то беспрерывно говорил Николаеву. Николаев молчал, он был недоволен. Дело в том, что, как он и ожидал, Савинов без него не ездил никуда дальше командного пункта Ульянова, хотя и говорил ему, что все осмотрел. Как только мы пошли вперед от командного пункта полка, ему сразу же стало ясно, что Савинов нигде впереди не был.

Николаев ничего не сказал ему прямо, но дал почувствовать, что хорошо все понял.

На лодку мы уселись уже ночью. Была холодная вода, вся в барашках от сильного ветра, но главное – было темно. Только на горизонте виднелось зарево Геническа.

Два рыбака, как и в прошлый раз, сидели впереди на моторке и тянули нашу лодку на буксире. Темно было так, что я с трудом различал лицо Николаева, сидевшего напротив меня. Мы тихо переговаривались. Рыбаки могли бы в такую ночь завезти нас куда угодно, если бы они польстились на немецкую награду, которая, наверное, была бы немалой за генерала и корпусного комиссара сразу. Мы лавировали по волнам, причем геническое зарево оказывалось то слева, то справа от нас, и скоро мы потеряли всякую ориентировку по отношению к берегам. Завезти нас куда угодно и ссадить не на тот берег не составляло никакого труда.

Переправлялись мы часа полтора. Наконец уткнулись в мелководье и вылезли прямо в воду, набрав ее в сапоги. Оказалось, что, несмотря на полную тьму, рыбаки привезли нас точно на то самое место, откуда мы переправлялись утром…

Откуда они взялись в моем дневнике, эти кажущиеся мне сейчас нелепыми и даже оскорбительными слова о рыбаках, которые «могли бы в такую ночь завезти нас куда угодно»?

В других случаях я иронизировал в дневнике над подозрительностью других людей. А здесь мне самому пришла в голову мысль, наверно, рикошетом долетевшая откуда-то из тридцать седьмого года. Значит, в каких-то обстоятельствах я и сам, очевидно, мог быть несправедлив в своем хотя бы мысленном недоверии к людям, в мысленном допущении того, чего не было оснований допускать. Значит, какой-то частицей это недоверие все-таки сидело во мне тогдашнем…

Пишу это не ради биения себя в грудь, а чтобы подчеркнуть, что возвращение к тем или иным страницам истории того великого и трудного времени не может быть основано ни на отречении от себя тогдашнего, ни на искусственном перенесении туда, в прошлое, себя сегодняшнего.

…Совершенно продрогшие, мы сели в ждавшую на берегу машину и поехали в Симферополь. Николаев спешил; гнали вовсю с полным светом. Патрули по дороге страшно кричали, когда мы проскакивали мимо них, и я все время ждал, что нам всадят пулю в спину.

Мы добрались до Симферополя глухой ночью 23 сентября. Николаев сказал, чтобы я явился к нему в девять утра, поедем завтра на Перекоп. Но, когда я на следующий день в девять утра пришел к нему, он сказал, что поездка пока откладывается.

Я спросил его об обстановке. Он сказал, что пока тихо. Тогда, не желая сидеть без дела, я сказал ему, что раз поездка откладывается, то я слетаю в Москву не после этой поездки, как собирался, а перед ней.

Николаев спросил, на сколько дней я полечу.

Я сказал, что на три.

Он рассмеялся и сказал, что раньше первого он меня обратно не ждет, но я должен дать ему слово, что к первому буду.

Я дал слово…

Еще раз прерву себя для маленького, но в данном случае важного уточнения.

Из второй поездки на Арабатскую стрелку мы с Николаевым приехали обратно в Симферополь не ночью 23 сентября, как это сказано в дневнике, а в ночь на 23 сентября, и, следовательно, наш последний разговор был 23-го. Если бы, как это можно понять из дневника, наш разговор происходил 24-го, то штабу армии, а значит, и Николаеву было бы уже известно, что Манштейн на рассвете начал свое наступление на Перекоп. Ответ «пока тихо» мог быть дан только утром 23-го, это был последний день, когда там, в Крыму, так и считали.

Родина

Касаясь трех великих океанов,Она лежит, раскинув города,Покрыта сеткою меридианов,Непобедима, широка, горда.

Но в час, когда последняя гранатаУже занесена в твоей руке,И в краткий миг припомнить разом надоВсе, что у нас осталось вдалеке,

Ты вспоминаешь не страну большую,Какую ты изъездил и узнал,Ты вспоминаешь родину – такую,Какой ее ты в детстве увидал.

Клочок земли, припавший к трем березам,Далекую дорогу за леском,Речонку со скрипучим перевозом,Песчаный берег с низким ивняком.

Вот где нам посчастливилось родиться,Где на всю жизнь, до смерти, мы нашлиТу горсть земли, которая годится,Чтоб видеть в ней приметы всей земли.

Да, можно выжить в зной, в грозу,в морозы,Да, можно голодать и холодать,Идти на смерть… Но эти три березыПри жизни никому нельзя отдать.

1941* * *

На час запомнив имена —Здесь память долгой не бывает, —Мужчины говорят: «Война…» —И наспех женщин обнимают.

Спасибо той, что так легко,Не требуя, чтоб звали милой,Другую, ту, что далеко,Им торопливо заменила.

Она возлюбленных чужихЗдесь пожалела, как умела,В недобрый час согрела ихТеплом неласкового тела.

А им, которым в бой пораИ до любви дожить едва ли,Всё легче помнить, что вчераХоть чьи-то руки обнимали.

Я не сужу их, так и знай.На час, позволенный войною,Необходим нехитрый райДля тех, кто послабей душою.

Пусть будет всё не так, не то,Но вспомнить в час последней мукиПускай чужие, но затоВчерашние глаза и руки.

В другое время, может быть,И я бы прожил час с чужою,Но в эти дни не изменитьТебе ни телом, ни душою.

Как раз от горя, оттого,Что вряд ли вновь тебя увижу,В разлуке сердца своегоЯ слабодушьем не унижу.

Случайной лаской не согрет,До смерти не простясь с тобою,Я милых губ печальный следНавек оставлю за собою.

1941* * *

Мы не увидимся с тобой,А женщина еще не знала;Бродя по городу со мной,Тебя живого вспоминала.

Но чем ей горе облегчить,Когда солдатскою судьбоюЯ сам назавтра, может быть,Сравняюсь где-нибудь с тобою?

И будет женщине другой —Все повторяется сначала —Вернувшийся товарищ мой,Как я, весь вечер лгать устало.

Печальна участь нас, друзей,Мы все поймем и не осудимИ все-таки о мертвом ейНапоминать некстати будем.

Ее спасем не мы, а тот,Кто руки на плечи положит,Не зная мертвого, придетИ позабыть его поможет.

1941* * *

Майор привез мальчишку на лафете.Погибла мать. Сын не простился с ней.За десять лет на том и этом светеЕму зачтутся эти десять дней.

Его везли из крепости, из Бреста.Был исцарапан пулями лафет.Отцу казалось, что надежней местаОтныне в мире для ребенка нет.

Отец был ранен, и разбита пушка.Привязанный к щиту, чтоб не упал,Прижав к груди заснувшую игрушку,Седой мальчишка на лафете спал.

Мы шли ему навстречу из России.Проснувшись, он махал войскам рукой…Ты говоришь, что есть еще другие,Что я там был и мне пора домой…

Ты это горе знаешь понаслышке,А нам оно оборвало сердца.Кто раз увидел этого мальчишку,Домой прийти не сможет до конца.

Я должен видеть теми же глазами,Которыми я плакал там, в пыли,Как тот мальчишка возвратится с намиИ поцелует горсть своей земли.

За все, чем мы с тобою дорожили,Призвал нас к бою воинский закон.Теперь мой дом не там, где прежде жили,А там, где отнят у мальчишки он.

1941

Пантелеев

1

Корреспондент «Красной звезды», интендант второго ранга Лопатин сидел в приемной члена Военного совета Крымской армии, ждал адъютанта и смотрел в окно. Шел четвертый месяц войны. Симферополь жил полувоенной-полумирной жизнью конца сентября 1941 года. Под окнами штаба из запыленных «эмок», обтирая платками черные от пыли лица, вылезали обвешанные оружием командиры, только что приехавшие с Перекопа и Чонгара. На другой стороне, у ларька с голубой вывеской «Мороженое», толпились в очереди пестро, по-летнему одетые женщины. Стояла сухая осенняя крымская жара.