Только в 1606 году испанец Торрес, обойдя подводные камни опасного пролива, названного впоследствии его именем, доказал, что Новая Гвинея, или Папуазия, представляет собой громадный остров. Но его открытие было тщательно скрыто в манильских архивах, так как испанское правительство хотело рассматривать все лежащие к югу земли частью и продолжением материка, присоединенного Ретисом к Испании. Поэтому важное в географическом отношении открытие Торреса оставалось неизвестным человечеству в течение полутора веков, до тех пор, пока англичане, овладев в 1762 году столицей Филиппинских островов Манилой, не нашли в испанских государственных архивах донесения самого Торреса; они, разумеется, не сочли нужным делать из него тайны и оповестили об открытии Торреса весь мир.
Несмотря на то, что берега Новой Гвинеи изредка посещались мореплавателями и общие очертания их были известны, страна в целом оставалась совершенно неисследованной. Грозные рифы около ее берегов, неприступные леса, непроходимые болота и губительный для европейцев тропический, влажный, лихорадочный климат лучше всего охраняли ее от белых завоевателей. Поэтому население Новой Гвинеи смогло сохранить свой первобытный вид и образ жизни, а также избежало расовых смешений и влияний. Все это представляло для Миклухи-Маклая исключительно благоприятные возможности для решения основных антропологических вопросов.
Когда русский путешественник приближался к берегам Новой Гвинеи, этот большой остров номинально принадлежал европейским странам. Западная его часть входила в колониальные владения Нидерландов, а на восточную претендовала Англия. Фактически же там не появлялся еще ни один европеец.
7 сентября 1871 года экипаж корвета «Витязь» увидал высокий, покрытый облаками северо-восточный берег Новой Гвинеи. Это произошло на триста сорок шестой день после отплытия корабля из Кронштадта. Не только Миклуха-Маклай, но и весь экипаж корвета с волнением всматривался в незнакомые очертания земли, где должен бы остаться путешественник на неопределенно долгое время. Что его ждет? Быть может, его убьют дикари, которых считали людоедами? Или страшный, изнурительный климат острова принесет ему медленную смерть? Во всяком случае каждый представлял себе драматические минуты, когда корвет уйдет отсюда и путешественник останется один перед лицом явных и тайных опасностей.
Корвет шел настолько близко к берегу, что можно было совершенно отчетливо различить среди зелени кокосовых пальм светлые крыши хижин и отдельные фигуры людей. День кончался. Быстро наступал звездный тропический вечер. Из темных туч на вершинах гор часто сверкала молния, но грома не было слышно.
Утром командир корвета Павел Николаевич Назимов спросил Миклуху-Маклая, в каком месте он желает быть высаженным. Ученый пристально вглядывался в причудливые очертания берега, который должен был дать ему приют, быть может, на долгие годы, и наконец указал на более высокое место, предполагая, что оно будет и более здоровым.
Мальчик (лет 8—10) из деревни Горенду (рис. М.-Маклая).
После этого он решил отправиться на берег, которому отныне предстояло называться на всех географических картах мира «берегом Маклая». Не желая ехать на шлюпке в сопровождении вооруженных матросов, которые могли бы испугать или обидеть туземцев, Миклуха-Маклай спустился со своими слугами, Ульсоном и Боем, в маленькую лодку, подаренную ему капитаном Назимовым, и поплыл к берегу.
В одном месте берега, —- писал путешественник в своем дневнике, — я заметил белый песок и направился к этому месту, казавшемуся уютным и красивым уголком. Высадившись тут, я увидал узенькую тропинку, проникавшую в чащу леса. Я с таким нетерпением выскочил из шлюпки и направился по тропинке в лес, что даже не отдал никаких приказаний моим людям, которые занялись привязыванием шлюпки к ближайшим деревьям.
Пройдя шагов тридцать по тропинке, я заметил между деревьями несколько крыш, а далее тропинка привела меня к площадке, вокруг которой стояли хижины с крышами, спускавшимися почти до земли. Деревня имела очень опрятный и очень приветливый вид. Средина площадки была хорошо утоптана, а кругом росли пестрые лиственные кустарники и возвышались пальмы, дававшие тень и прохладу. Побелевшие от времени крыши из пальмовой листвы красиво выделялись на темнозеленом фоне окружающей зелени, а яркопунцовые цветы китайской розы и желто-зеленые и желто-красные листья разных видов кротонов и Coleus оживляли общую картину леса, кругом состоявшего из бананов, панданусов, хлебных деревьев, ореховых и кокосовых пальм. Высокий лес ограждал площадку от ветра.
Хотя в деревне не оказалось живой души, но повсюду видны были следы только что покинувших ее обитателей: на площадке иногда вспыхивал тлеющий костер, здесь валялся недопитый кокосовый орех, там — брошенное второпях весло; двери некоторых хижин были тщательно заложены какой-то корой и заколочены накрест пластинами расколотого бамбука. Двери двух хижин, однако, остались открытыми, — видно, хозяева куда-то очень торопились и не успели их запереть. Двери находились на высоте двух футов, так что представлялись скорее окнами, чем дверями, и составляли единственное отверстие, через которое можно было проникать в хижину.
Я подошел к одной из таких дверей и заглянул внутрь.
В хижине было темно, — с трудом можно было различить находившиеся в ней предметы: высокие нары из бамбука, на полу несколько камней, между которыми тлел огонь и которые служили опорой стоявшего на них сломанного глиняного горшка; на стенах висели связки раковин и перьев, а под крышей, почерневшей от копоти, — человеческий череп.
Лучи заходящего солнца освещали теплым светом красивую листву пальм; в лесу раздавались незнакомые крики каких-то птиц. Было так хорошо, мирно и вместе чуждо и незнакомо, что все казалось мне скорее сном, чем действительностью.
Бонем, житель деревни Горенду (рис. М.-Маклая).
В то время, как я подходил к другой хижине, послышался шорох. Оглянувшись в направлении, откуда он исходил, я увидел в нескольких шагах как будто выросшего из земли человека, который поглядел секунду в мою сторону и кинулся в кусты. Почти бегом пустился я за ним по тропинке, размахивая красной тряпкой, которая нашлась у меня в кармане. Он оглянулся и, видя, что я один, без всякого оружия и знаками прошу его подойти, остановился. Я медленно приблизился к дикарю и молча подал ему красную тряпку. Он принял ее с видимым удовольствием и повязал себе на голову.
Папуас этот был среднего роста, темношоколадного цвета, с матово-черными, курчавыми, как у негра, короткими волосами, широким сплюснутым носом, глазами, выглядывавшими из-под нависших надбровных дуг, с большим ртом, полускрытым торчащими усами и бородой. Весь костюм его состоял из какой-то серой тряпки шириною около восьми сантиметров, повязанной в виде пояса, и двух плотно обхватывающих руку над локтем перевязей — род браслетов из плетеной сухой травы. За одну из этих перевязей, или браслетов, был заткнут зеленый лист бетеля, за другую — на левой руке — нож из гладко обточенного куска кости (как я убедился потом, кости казуара). Дикарь был хорошо сложен, с достаточно развитой мускулатурой. Выражение лица первого моего знакомца показалось мне довольно симпатичным; я почему-то подумал, что он меня будет слушаться, взял его за руку и не без некоторого сопротивления привел его обратно в деревню.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});