— А в школе кто будет работать? — спросил комсомольский секретарь.
— Да ведь я не учительница!
— Ты десять классов кончила.
— Но я не умею учить!
— Иди в детсад.
— Еще лучше...
— В конце концов, на завод, в поле, сюда, в горком...
Шла война, но наша земля была больше ее. И жизнь наша больше и сильнее. Здесь, в Тобольске, не слышали, как стреляют, как стонут. Над Сибирью стояла тишина. И потому, видно, тут не спешили посылать в армию всех без разбору.
Лев запел о том, «когда страна прикажет стать героем, у нас героем становится любой», но его никто не поддержал. Мне показалось, что я прочитала мысли своих подруг: «Ишь... проще пареной репы. Любой — герой? Откуда же тогда рядом с героями отдельные предатели, дезертиры? Вот нам сейчас всем страна приказала стать героями, а кто-то подался в самострелы...» Мы не любили песни, где шла хвальба. Лев почувствовал наше настроение и почему-то смутился. Ася Пинчук запела:
Полюшко-поле,Полюшко, широко поле, —
и все подхватили, повеяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая заволжская степь раскрывалась перед нами, уходя в бесконечную даль.
Под музыку хорошо думалось. Какой славный парнишка этот Лев. Наверно, музыкантом мечтал стать. Все мы в юности о чем-то мечтали. Стало смешно. Ведь юность наша еще не прошла. Льву двадцать лет, мне девятнадцать, и моим подругам столько же или чуть больше.
Мне вспомнилось, как я пела эту песню в заволжской степи. Случилось так, что по воле войны я оказалась в Саратове. Надеясь побыстрее попасть на фронт, я отказалась эвакуироваться с институтом в Среднюю Азию и, поддавшись уговорам подруги, отправилась с ней в авиаучилище. Мне представлялось, как нам обрадуются и за короткий срок нас сделают специалистами, необходимыми на фронте. Но вместо учебы и фронта я попала на полевые работы. Я ехала на арбе, которую лениво тащили быки, и громко кричала: «...Полюшко, широко поле-е...» Мы подъехали к сиротливо стоящему посреди бескрайней заволжской степи вагончику. Нас встретил бригадир.
— Теперь это ваш дом, — сказал он, указывая на вагон.
Утром бригадир спросил:
— Кто желает работать помощником повара?
Все молчали.
— Вот же народ, — нахмурился бригадир, — придется приказывать, деваться некуда. — Он внимательно оглядел нас. — Ну вот ты, — ткнул он в меня пальцем, — дома когда-нибудь щи варила?
— Щи нет, а суп приходилось... как-то раз.
— Иди на кухню.
— Я?!
— Отказываться не имеешь права — война!
Вот так нежданно-негаданно я оказалась в помощницах у поварихи: подай, почисти, помой, отвези обед на отделение. За мной закрепили лошадь. Худая, изморенная зноем, она терпеливо и равнодушно стояла, пока на телегу ставили термосы с обедом. Однако в пути она часто показывала свой норов. Встанет, бывало, посреди степи — и ни с места, хоть плачь, рыдай, стегай ее кнутом. Но рука не поднималась: такая жалкая была коняга. Она задыхалась от жары и от старости. У нее бессильно колыхались запавшие бока, и вся она дрожала, пригибая уши. С обедом мы вечно опаздывали, а ругали меня, не лошадь.
Однажды я нашла подход к этой кляче. Погладила ее по шее, отдала свой хлеб. Она подняла голову, посмотрела на меня зелеными глазами.
— Миленькая... Серенькая... — Я поцеловала ее.
Лошадь перестала жевать. Я гладила ее темноватую шерсть, уговаривала:
— Ну, пожалуйста, хорошая, добрая моя, поедем потихонечку, выручай, — снова поцеловала конягу.
Мои поцелуи ей, видно, понравились. Лошадь пошевелила ушами, скосила глаза и медленно двинулась, с каждым шагом убыстряя ход.
Я совсем измучилась со старым, капризным конем, да еще с огромными кухонными котлами, которые мне приходилось чистить до поздней ночи. Когда понадобился прицепщик, я взмолилась:
— Возьмите на трактор!
Поле огромное-огромное, до самого горизонта. И на нем, этом поле, один-единственный трактор, к которому прикреплено четыре сеялки. От темна до темна на ногах. День-деньской бегаю по полю от сеялки к сеялке, прочищаю дырочки, через которые сыплется зерно в борозду. От густой пыли, столбом встающей за трактором, ни зги не видать. На зубах трещит земля. И вся насквозь я давно пропитана пылью. Косы не расчесать. Воды мало. Экономим даже на питье. А знойным, жарким дням, видно, нет конца...
...Лев, нежно перебирая кнопочки баяна, заиграл полонез Огинского. Я знала, что Огинский написал эту музыку, когда прощался навсегда с родиной. И потому такая печальная, хватающая за сердце мелодия.
Мне казалось, что мы давным-давно уехали из дому, простились с миром, хотя прошло всего два года с того памятного июня сорок первого. И куда бы ни забрасывала меня война — в военно-санитарный поезд или в авиацию, — я всегда помнила свой последний мирный вечер.
...На рассвете я уезжала на фронт с военно-санитарным поездом. А вечером отправилась на концерт в консерваторию. Публика в основном была в военной форме, многие с повязками или на костылях.
Оркестр начал тихо, как будто вздыхая. Я стала рассматривать музыкантов. Вот один из них поднял блестящий медный инструмент, и раздался робкий звук, похожий на человеческий голос. Валторна пела печальную, задумчивую мелодию, очень простую и очень нежную. Она словно жаловалась на что-то, просила участия. Настоящая песня, но только без слов. Чуть стихла она, как навстречу ей из оркестра поднялась другая песня, но в ней уже чувствовалась радость. И снова в оркестре появилась тема валторны, подхваченная всеми инструментами. Ужасные, мрачные звуки вдруг ворвались, но злое нашествие длилось недолго, уступая радостной перекличке чудесных мелодий.
Говорят, люди по-разному понимают музыку. Не знаю. В марше из Шестой симфонии Чайковского мне слышались и расстрелянный воскресный рассвет на нашей западной границе, и объятые неожиданной бедой сердца людей, и фантастический грохот стальных чудищ, ползущих уже по нашей земле, и стихийная сила огромного народного шествия, и, наконец, потрясающая воображение стойкость русского народа. И я поверила, что никому нас не одолеть, поняла, что хотя многие из нас и погибнут в этой войне, но что значит чье-то личное небытие в сравнении с большой судьбой Родины, с вечностью прекрасной, постоянно обновляющейся жизни. Тогда же и решила: стану настоящим бойцом...
...Лев кончил играть. Несколько минут помолчал и вдруг запел сурковскую «Землянку». Мне показалось, что песня выходит прямо из его души. И все мы, подпевая ему вполголоса, ощутили какое-то необыкновенное состояние, в котором находили отражение наши чувства, переживания, желания... Лиризм песни, ее свобода и доверительность тона были так сильны, что забылось все на свете: и беспокоящие нас мины, и предстоящие полеты на бомбежку противника, и зенитки с прожекторами, и всякие неудобства быта.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});