не бывает лишней. Даже для палача с красными метками на одежде. И уж точно не для тощей как бродячая кошка сильги.
Амбар был построен на совесть. Бревенчатая крепкая постройка с островерхой дерновой крышей, что по здешнему обычаю установлена на высокие дубовые чурбаны, была окружена широкими навесами, под которые легко могли укрыться лошади и повозки. Ну и путники, конечно, коих застала на дороге непогода или ночь. Я был давно знаком с приглядывающим за амбаром крепким дедком, что и в зимнюю стужу, и в летний зной не снимал старенького овечьего полушубка и облезлой шапки. Он, как и оберегаемый им амбар, что стоял на границе обширных полей, был родом из селения Торбачи. Раз в год, после жатвы и обмолота в примыкающей сзади риге, когда амбар был полон, сюда ненадолго съезжались местные скупщики, что после быстрых торгов со старостой селения заключали сделки, грузились и убывали. А старик оставался. Как и его две собаки. Крупный полудикий пес Злой и мелкая пятнистая собачонка Шалая, что вечно путалась под ногами.
Как раз Шалая и отлетела с визгом в сторону от небрежного пинка по-городскому одетого парня в модной нынче широкополой шляпе с полосатым пером, что никак не годилась для защиты от дождя из-за частых дыр в полях.
— Не тронь собачку! — заспешивший на шум старик Бутрос торопливо замахал руками, призывая скулящую собаку.
— Да сама под ноги лезет! — рыкнул в ответ горожанин — Тварь шелудивая!
Подведя лошадь ближе, я спешился, приземлившись правым сапогом аккурат на его опрометчиво отставленную туфлю с загнутым носком.
— Ай! — совсем по-бабьи взвизгнул парень и, выдернув отдавленную ногу, запрыгал на другой.
— Не лезь под ноги — буркнул я, берясь за поводья и шагая к навесу.
Не выдержав моего взгляда, горожанин опустил побагровевшее лицо и… вздрогнул, только сейчас разглядев красную метку на моем плаще. Ну да… испугался крупного мужика, а затем вдвойне испугался, опознав во мне палача. Но с чего бояться, если не совершил ничего дурного?
— Как здоровье, Бутрос? — спросил я у заулыбавшегося мне старика.
— Да пока кряхчу помаленьку! И собачки живы, хотя Шалая совсем уж дурная стала по старости лет…
— Ну и славно — улыбнулся я в ответ — Приютишь? Дождь вот-вот…
— Ливанет как следует — закивал старик, указывая на боковой навес, чья крыша сплошь поросла турмосами — Располагайся, Рург. Ох ты… — только сейчас он разглядел спешившуюся рядом со мной девушку и понял кто она, судя по округлившимся от изумления глаза — Не иначе как дорожная блудница? Ой… — закашлявшись, захлопав себя по тощим ляжкам, он согнулся и поспешил прочь, явно изнемогая от невероятной силы смущения.
— Правы те люди, кто говорит, что старики с годами как дети становятся — вздохнула сильга, поправляя ножны меча — Что на уме — то на языке.
— Поспешим — сказал я, коротко глянув на совсем уж потемневшее небо — Не хочется промокнуть. А Бутрос… он старик душевный, простой и с судьбой надломленной. Его жену и детей убил обезумевший бродячий торговец, что напросился к ним на постой. Сам Бутрос получил три удара топором в спину и один в голову. Упал замертво… и только поэтому и выжил. Выхаживали его всем селением, а как поправился — в старом доме жить больше не захотел и ушел жить сюда — в придорожный амбар.
— Святая Лосса… — зеленые глаза остановившейся сильги скользнули по суетливо бегающему вокруг прибывшей тяжелой повозки старику — Я знаю немало подобных историй и все же каждый раз царапает по сердцу. Бедный старик…
— Годы прошли — пожал я плечами — Душевные раны немного затянулись. Но знаю, что в родные Торбачи он наведывается лишь четыре раза в год — на дни рождения погибших родных, чтобы посидеть у их могил. И на праздник общего поминовения, когда под осенней красной опадающей листвой засыпающих кленов выставляют столы и в больших котлах готовят особую густую мясную похлебку. Я пробовал. Очень вкусно…
— Мне надо с ним поговорить.
— Зачем бередить почти зажившее? — поморщился я, разом пожалев о своей болтливости.
— Я не сказала что хочу — на этот раз зеленые кошачьи глаза смотрели с укором — Я сказала «надо». Ты ведь понимаешь разницу, палач Рург?
— Тебя интересует тот бродячий торговец?
— Да. Знаешь что-нибудь?
— После совершения столь страшного деяния он ненадолго пришел в себя и, обливаясь слезами, окровавленный, побежал к дому старосты. Добудился, признался в содеянном, сдался им на руки, позволил себя связать и, перепуганный, трясущийся, выл весь остаток ночи напролет. Серым рассветным утром его поспешно погрузили на повозку и отправили в город — дабы деревенские не осквернили себя самосудом и смертным грехом. Еще через день торговец покаялся в убийстве, отбыл неделю в городской тюрьме и был подвергнут калечащим пыткам, после чего обезглавлен. Тело похоронено в неуказанном месте. Но я догадываюсь, где искалеченный убийца нашел свой последний покой. Все имущество убийцы было продано, деньги пошли в пользу Бутроса, но ему они без надобности — он довольствуется крайне малым.
— Мне надо с ним поговорить — повторила Анутта — Но я не хочу бередить его душу, не хочу пугать… Помоги мне, Рург. Попроси его просто рассказать, как все было.
— Как убивали его родных? Еще раз провернуть нож в сердечной ране?
— Нет же! До этого! Я хочу знать обо всем, что случилось до того, как бродячий торговец вдруг обезумел и взялся за топор.
Ненадолго задумавшись, я неспешно снимал с лошади седло, в то время как другая, вьючная, нетерпеливо тыкала мне в затылок мордой, требуя поторопиться. У старого Бутроса всегда находилось для них что-нибудь вкусное и лощади это помнили.
— Хорошо — наконец кивнул я — Я попрошу. Но не сейчас. Пусть начнется и закончится дождь. Пусть уедут все, кто собрался переждать ненастье. Потом я помогу Бутросу навести порядок, угощу его остатками вина из своих запасов и попрошу рассказать ту давнюю историю. Но…
— Но?
— Но я сделаю это все только в том случае, если ты скажешь мне, что все это не забавы ради. Что все это не ради того, чтобы потешить свои чувства мрачной былью и не ради того, чтобы записать очередную историю в твой дорожный дневник.
— Палач Рург… — ладонями проведя себя по волосам, сильга тряхнула ими, будто сбрасывала брызги еще не начавшегося дождя и медленно произнеся — Я бы никогда не стала бередить плохо зажившую душу этого старика ради забавы. Поверь мне.
Выдержав паузу, я кивнул:
— Хорошо. А теперь поторопимся.