Читать интересную книгу Под черной звездой - Петр Францев

В МИРЕ ТАЙНЫ (Сюрреалистические рассказы)

ГОСПОДИН ВРЕМЕНИ Рассказ первый

Жить вопреки им Властям и стихиям, Не пресмыкаться, С богами смыкаться, Значит - быть вольным Во веки веков! И.В.Гете

Довольно редко среди нас, людей, можно встретить такого человека, чья жизнь существенно бывает отличной от нашей обычной, земной и протекает в каком-то загадочном преломлении, отражаясь неизмеренной повторностью, как в зеркале, со всей многообразностью нашего чувственного восприятия и внутреннего мироощущения, опережая и время, и события на многие дни, недели, месяцы, а иногда и целые годы вперед, в чьей жизни постоянно происходят такие удивительные по необыкновенности случаи, которые нередко своим роковым размахом иррациональной противоречивости содрогают наши сердца, приводят в смятение мысль, опьяняют воображение, разжигают любопытство, порождают догадки, гипотезы, заставляя нас искать всему тому логические обоснования. И если все же, порою, по каким-то причинам мы не находим толкового им объяснения, то относим их к разряду фатального, капризам судьбы... По воле такого ли случая, по простому ли стечению обстоятельств, однажды в дороге, в одной из многочисленных своих командировочных поездок по Западной Сибири я встретился с таким человеком-феноменом. Мне даже посчастливилось ехать вместе с ним в одном купе вагона пассажирского поезда, где, располагая уймой свободного времени, пользуясь общепринятой свободой общения, я имел возможность подолгу беседовать с ним, полемизируя на разные отвлеченные темы и мог вместе с тем слушать его сюрреалистические рассказы, взятые из личной жизни Евгения Парфирьевича Терновцева (Так он представился мне при первом нашем знакомстве). В этом человеке, на первый взгляд, было немало притягательного, магнетического. Импонировала в нем его прирожденная элегантность и опрятность вида: со вкусом подобранная и подогнанная на нем одежда, подчеркнуто выделялась гибкость и стройность фигуры, да и ликом был он "чистый херувим". Несмотря на свою внешнюю привлекательность и внутренний магнетизм, который сквозил и присутствовал во всем его облике, тем не менее, человек он был экспансивной натуры с пылким, властно-надменным характером. С оппонентами говорил задиристо, бойко и зло, с бесовским сарказмом, нагружая слова и мысль реченья суровым и скорбным очарованием... Почему-то считал он, что все во всем должны были непременно соглашаться с ним, полагая, что только он один говорит голосом совести и языком правды: словно бы у него в кармане лежали ключи жизни и смерти, ада и рая; будто бы ему одному известно и подвластно будущее землян и будущность мира... Относился ли он к романтическим героям нашего времени? Возможно и нет, если брать во внимание его подавляющий, с пронизывающим холодом взгляд. Всепроникающий свет глаз обладал почти магнетической способностью смутить всякого человека. Вливаясь тяжестью в сердце, их свет давил на мозг, приводил в смятение душу, блокируя на какой-то миг все органы чувств и тела безвольным одервенением... Но проходит минута, другая и ощущение скованности сменяется душевным и физическим расслаблением. Сложившееся первоначальное о нем отрицательное мнение стушовывается, тускнеет. В сердце рождается к нему дружеская привязанность, в сознании - безграничное доверие. Располагал он к себе не только скрытою силою своих волшебных чар, но и неподдельной доброжелательностью, щедростью духа, лучезарной откровенностью, увлекая нешаблонным мышлением, дерзостью мысли, богатой эрудицией; удивляя обширными познаниями в науке, музыке, литературе, искусстве.... многих других отраслях... Не скрывал он и своей приверженности оккультизму. Главной увлеченностью в этой части познания была тема предвиденья с триумфальными ее результатами, которых он достиг в самопознании, в раскрытии человеческих возможностей, развивая отчасти труды философов древнего Востока и европейских алхимиков средневековья, но больше опираясь на свой личный мистический опыт, имевший для него решающее значение в прикладном, практическом применении, в реализации своих фантастических, почти немыслимых замыслов: "Человеку всегда кажется, что он свободен и сам направляет свой жизненный бег, на самом же деле его сокровенная суть всегда идет навстречу неотвратимому, предрешенному. Наш разум - это частица океанического сознания грандиозного биокомпьютера, где решается судьба не только отдельных людей. но и целых стран, континентов", - охваченный эмоциональным порывом движения слова и мысли, он продолжал говорить в том же ключе увлекательно, заманчиво... Раскрепощенное сознание уже сегодня способно сделать многое, а завтра станет возможным даже остановить уже начавшийся в мире необратимый процесс по уничтожению всего живого на земле, станет возможным остановить этот процесс посредством трансформации на расстояние неотвратимого воздействия на всеобщее сознание людей, в том числе на сознание людей, наделенных властью, и тем самым оградить человечество от неминуемой катастрофы, нашу планету от всевозможных катаклизмов", - и это было на слепое наитие фанатика-верующего, то было выстраданное признание, исторгнутое сверхчеловеком, полубогом. Встреча с экстрасенсом для меня была сюрпризом, исключительно благодатным и как нельзя кстати. Долгое время я мучительно страдал остроневрологическим недугом, а он, буквально одним сеансом, манипуляцией своих рук и суггестивного внушения исцелил меня, словно волшебник из старой сказки. И в его рассказах тоже было что-то от сказки, в них изобиловало множество разных по своей сути концепций, отягощенных мистическими наплывами, с наглядными примерами из личного опыта, но выступавших единым фронтом и увлекавших слушателя в удивительный мир познавательного. ...Я слушал его собранно, сосредоточенно, напрягая свой слух всякий раз, когда его речь заглушалась сухими раскатами грома и дрожал в лихорадке над нами фонарь... "Формообразующая сила раскованного сознания алхимика-мага, - продолжал он, - обладает способностью материализовать все, что им задумано, в самом высоком плане без оскорбления Божества и Религии... Я утверждаю: в каждом из нас отчасти живет Начало, творящее чудеса!... Я утверждаю: вступая в Реальное будущее, мы уже заранее виртуально побывали в нем... Я утверждаю: что наша судьба, наше будущее не в малой степени зависит от нас самих: от нашей духовно-нравственной, физической и волевой подготовленности; в предрасположенности к интроспекции, готовности мгновенно принимать правильное решение в самых сложных ситуациях даже на виртуальном уровне мышления и действия... Библейские изречения: "каждому свое, по вере вашей да будет Вам; жаждущему - дам воды живой" - не есть ли божественная подсказка, тонкий намек на то, как нас следует научиться управлять своей и чужой судьбой"...

КАПРИЗЫ СУДЬБЫ Рассказ второй

Что миру до тебя? Ты перед ним - ничто!,. Существование твое, лишь дым ничто. Две бездны с двух сторон небытия зияют, А между ними, ты, подобно им - ничто... Омар Хайям

Фонари, фонари, фонари... Тысячи фонарей, разноцветным созвездием пролетая мимо меня, озаряли железнодорожную станцию ярким, ослепительным светом. Притворная истома искусственного света совращала и дразнила майскую ночь. Было душно. Воздух по-летнему был густо напоен, парил. Накрапывал дождь. Надвигалась гроза... Я стоял у открытых дверей вагона идущего поезда и будто завороженный глядел на этот бриллиантовый свет фонарей, на это удивительное зрелище играющих красок, стараясь уловить в дрожащих переливах разлитого света тот краткий миг, когда в мерцающих всплесках огней, сменяясь, нарождаются неповторимые цветовые гаммы... Редели огни, поезд быстро набирал скорость. И вот уже впереди, у разъезда-часовни замаячил последний одинокий фонарь. Он на прощанье, мигая, кивнул мне как старому другу и - поезд окунулся в кромешную тьму. Огней уже не было видно, но еще долго позади поезда по всему краю ночного неба полыхало их отдаленное зарево. Бешено, остервенело мчался сквозь тьму пассажирский поезд, рассекая майскую ночь лучами прожектора, содрогая гулом и грохотом бескрайнюю даль. Казалось, что это не поезд, холодный и бездушный, несется по рельсам, а низко летит над землею железный дракон, огромный, огненный, что мечет из глаз он каленые стрелы, горячие, острые, что фыркает он из чугунных ноздрей фейерверочным шлейфом звезд, что в хохоте твари дрожали они, искрились и искрами гасли в бархатной мгле. Неистово бушевала гроза: то тут, то там, разрывая зигзагами небо, сверкали молнии, и оглушительно рокочущим треском беспрестанно гремел гром, извергая на землю огромные потоки ливня. Сумасшедший буйный ветер разудало плясал над полями, лесами, доносил до меня запах хвои и трав и пьянящий аромат цветов весны... Хотелось тепла от чувства страстного, невинной трепетной ласки для сердца и чего-то светлого, нежного для слуха и глаза, хотелось какой-то неосязаемой человеческой близости, родственной мне по духу и мысли. Духовное одиночество, опустошенной, вытравленное людским холодным безразличием просило сильных чувств, искало живого общения, надеясь найти в них покой и утешение. Склонность моего характера к резким перепадам в настроении и резкому переходу из одного состояния в другое: от беззаботного, бесцельного и веселого до крайне трагического, мрачного, где зачастую второе брало верх над первым, - часто приводило меня к окончательному бездействию и унынию. Томительным мучением для меня тогда становилась вся моя бесцельно угасавшая жизнь. И больше не радовали сердце пьянящие прелести майской ночи: ее близость, ее томное и мягкое дыханье, - пугала ее необузданность. Была жуткая ночь, была тяжкая ночь. В душе было холодно, неуютно. Не было мысли и не было слов. Меланхолическая грусть всецело захватила меня, упоенно и жадно казнила больное сознание, разъедая, как червь, обнаженные незаживающие раны души. И сочилась из ран, проступая слезой, тайна давней тоски об ушедшем далеком, не сбывшемся... Не возродить вновь угасший родник. Что пользы напрасно и вечно желать? Но почему так волнуется вздохами грудь? Отчего же болит голова? Виновата ли была в том гроза от дождя, виноват ли был дождь от грозы?.. Гроза не утихала, косой стеной хлестал дождь, дробно стуча по железной кровле вагона. Будто стуком своим он хотел мне сказать: "Остановись! Остановись же! Не серчай на людей и не сетуй на жизнь. Поди ляг, отдохни, зря не стой под дождем!" Порядком намокнув, я прикрыл дверь, и в тамбуре воцарилась холодная тишина, только глухо шептал надо мной потолок, да стучали по рельсам колеса: тра-та-та, тра-та-та, приговаривая: жизнь - мечта, жизнь - маета... Мне нездоровилось, знобило, щемило сердце, шумело в ушах. В глазах стоял туман, голова кружилась. И будто я летел куда-то вниз, куда-то в пропасть... Что за напасти, что хандра? Может сдали больные нервы? Болезнь ли моя прогрессировала, наступал ли ее очередной приступ? Нужно было срочно пойти прилечь и успокоиться. С этой целью я вернулся в вагон, в свое купе... Ночь за окном вагона, черная пустота, а здесь, внутри, все погружено в мягкий оранжевый полумрак, исходящий от контрольного света электрического фонаря. Мерно постукивали колеса на стыках рельсов, отчего вагон ритмично вздрагивал и плавно раскачивался из стороны в сторону, словно огромная колыбель, убаюкивая своей монотонностью, постепенно усыпляя изможденных людей, издерганных за день дорожными неудобствами и передрягами... Все тише и реже раздаются голоса и топот ног беспокойных пассажиров, постоянно снующих из вагона в вагон. Но вот, наконец, все стихли, всех одолела сонная дрема, и лишь я, по обыкновению своему, почти всегда страдающий в длительных поездках изнурительной бессонницей, не сплю. Не спит и мой спутник, очень скрытный молодой человек, лет тридцати. Мы пьем с ним крепкий, с терпким запахом чай располагающий обоих нас к продолжительной и дружеской беседе. разговорились... Я узнал, что он едет на юг страны в отпуск, в гости к матери-старушке, у которой не был много лет, и то. что сам он теперь живет где-то на Крайнем Севере и работает в геологической экспедиции. Когда же чай был выпит, я, чтобы веселее скоротать как-то время в дальней дороге, попросил его (на правах попутчика) рассказать для меня из своей скитальческой, но романтической жизни что-нибудь такое... занимательное. Все же по профессии он был геолог, а у них, как известно, вся жизнь - то в диких просторах ковыльных степей, облитых полуденным солнцем, то в мрачной чащобе сибирской тайги - в царстве хмурого неба дожей и снегов, то в выжженной зноем барханной пустыне, окутанной въедливой пылью, хмарью песка, то в мертвых заснеженных горных вершинах, где разбегаются буйные реки, где власть и рожденье лишь седых облаков. Их можно встретить и там - в далекой и суровой тундре, на самом краю земли, на Крайнем Севере, где день необычно сменяет полярную ночь, где ночь непривычно сменяет сумрачный день, где весь почти год лютуют, трещат морозы, бушует пурга, где хлипкая жизнь не сживается с вечной мерзлотою, где живут и работают лишь мужественные, одержимые люди... Поэтому я был вправе надеяться услышать от него нечто такое, особенное, приключенческое. Я был твердо уверен в том, что передо мною сидел человек идейно причащенный, с верой в грядущее, с закаленной сильной солей; повидавший на своем недолгом веку немало всякого такого, чего другой не увидит и не узнает подобного, проживи он хоть сто лет. По всему видно было, что этот человек, у которого есть что вспомнить и есть что рассказать другому. Несмотря на это, я был несколько удивлен, когда он без лишних слов, правда немного смущаясь, охотно согласился на мое предложение, однако сначала, полушутя заметил: "То, о чем я хочу сейчас рассказать, возможно, не совсем точно будет ассоциироваться в вашем представлении с тем, что я пережил когда-то, но не только от того, что действия развивались в другое время года и в другой обстановке - в этом есть какое-то сходство. Да это и не главное. Главное зависит от того, насколько мне удастся в словесной форме красочно нарисовать изображаемую мной картину, зависит от того, сумею ли предать ту бурю чувств, которые так страстно и тревожно когда-то волновали и теснили грудь мою, могу ли я найти удачный слог, сумею ли избежать словесной мишуры, стилистических недочетов". в этом месте он сделал небольшую паузу и, рассуждая, продолжал: "Между прочим, этим недостатком, вызывающим двусмыслие в речи, очень часто страдают многие вполне образованные люди, грешат, иногда, подобным изъяном даже опытные литераторы и языковеды-лингвисты. Ну, мне, человеку, еще не постигшему всех нюансов словесной палитры, тем более простительно, как говорится, сам Бог велел пестреть корявым языком. И потому, заранее извиняясь, я очень прошу Вас, - обратился он ко мне, если где-то в процессе рассказа, в потоке речи будет что-то не так, не взыщите с меня очень строго". Затем он умолк, видимо, сосредотачиваясь и раздумывая, с чего бы начать... И вдруг, слегка встрепенувшись, он виновато улыбнулся за минутное молчание и начал свой рассказ басовитым простуженным голосом с лирического вступления: "Ах, как быстро годы летят! Вроде было недавно, а как это было давно!" В ту пору геолого-сейсмическая партия Тургайской экспедиции, в которой я работал, вела поисково-изыскательные работы в районе Северного Казахстана, в долинах рек Тургая и Иргиза. Наш отряд базировался и квартировал в маленьком селенье Кара-Коль. От этого населенного пункта за сотни верст в округе ни одной живой души - всюду белая безбрежная ширь снежного океана... В тот год, как на зло зима выдалась очень суровая, на редкость снежная и холодная. Снегу навалило всюду по пояс, а мороз очень часто доходил до пятидесяти градусов ниже нуля. Правда, иногда случалось, что зима отпускала на три-четыре дня небольшую оттепель, так сразу же поднималась ураганной силы снежная буря - и власть ее становилась незыблемой. В это время лучше не выходить из дома на улицу: в двух-трех шагах ничего не видно. Белая пелена снежной пыли застилает глаза, забиваясь в рот и нос, перехватывает дыхание. Порывистый ветер сметает со своего пути все, что препятствует и мешает его движению, что противоборствует его силе и мощи... В такие непроглядно-вьюжные зимние дни местные жители, запасая впрок все необходимое для жизни и быта, надежно укрывались в своих неказистых глинобитных избушках, да знай себе жарко топят свои самодельные печки из жести, похожие на огнедышащие паровозики с длиннющими, протянутыми на всю хату, коленообразными разъемными, тоже из жести трубами дымохода, выведенного прямо в шибку окна, что многократно увеличивало теплоотдачу этого печного агрегата. Неприхотливые к жизни, хорошо приспособленные к суровым условиям дикой степи, узкоглазые смуглолицые кочевники-степняки уже по привычке переносили стойко и самый сильный буран, что время от времени налетал снежным смерчем на их жалкие стойбища. И хотя на улице безудержно, безысходно господствовала вьюга, люди не затворялись: наперекор непогоде - навещали друг друга, чаще обычного. В трудное время люди всегда становятся заботливее, добрее, приветливее... Гостей привечали радостью встречи: справлялись о здравии, благополучии сажали за стол на почетное место. Потом угощали из лучших своих припасов как самых желанных, как самых родных... Разомлев от горячих напитков и сытной еды, гости в довольствии и тепле с учтивым притворством пророков, не спеша начинали досужий вести меж собой разговор. Их гортанная речь под свистящие, сиплые звуки домбры, созвучные звукам метели, была размеренна, нетороплива и бесконечно лилась, лилась, лилась... Одни айтын-сказанья сменялись другими. В одних - поверье быль, в других - поверье небыль... В них было все: боязнь, страх, отвага, удаль, коварство и жестокость. Но все они сходились на одном: превратна жизнь людей, капризна их судьба!!! Рассказывали и слушали, слушали и рассказывали, но те и другие все же с опаской невольно поглядывали в узкий проем окна, где в одиночестве своем справляла торжество беснующаяся неукротимая стихия... В каждое погожее утро со стана базы вереницей уходили в дикую степь могучие трактора с прицепленными сзади балками - деревянные будки, установленные на брусья-полозья, оббитые снизу полосовой сталью, оборудованные: одни - под временное жилье, другие - для перевозки и хранения производственного снаряжения и оснастки. Каждый раз в этих балках мы добирались до места, где велись изыскательные работы. И в них же после работы поздно вечером возвращались домой, на стан, в расположение отряда. И так изо дня в день до самого конца сезона, до полной распутицы. В тот злополучный день, когда приключилась с нами эта оказия, все было как обычно. Я ехал на работу в конечном балке, замыкавшем этот необычный караван, мягко плывущий по снежной равнине. Жаром дышала печка-буржуйка, накаленная до красна сухими березовыми дровами. И ее дыхание быстро заполняло низкое помещение будки удушливым запахом гари железа. Я открыл дверь. В лицо ударила свежая струя бодрящего воздуха, благодатно охлаждая молодое здоровое тело. Сквозь открытую дверь, разрезая сонную тишину, ворвался гул ревущих моторов и неприятный для слуха лязг гусениц. Клубы серебристой пыли, выброшенные из-под гусениц тракторов, роем носились, кружась надо мной, и, плавно оседая на стены и дверь балка, покрывала их причудливой каймой узоров... Оставляя санный след, вдаль убегала взрыхленная дорога. Воздух прозрачен, небо чисто. Лишь кое-где курились облака. Из-за горизонта медленно поднималось солнце, красно-лиловый шар, испускавший желтые колючие лучи. По всему телу прошла дрожь - стало зябко. Я закрыл поплотнее дверь и принялся разжигать печь, к тому времени почти затухшую. Положив в печку охапку дров - источник спасительного тепла, я забрался на топчан, укрылся полушубком и вскоре, согревшись, уснул... Шуршали, визжали, скрипели полозья саней от трения по сбитому, жесткому снегу. Вагончик елозил, скользил по дороге, то влево, то вправо, то уткой нырял по глубоким оврагам, рытвинам: он бился, бодался, то снова всплывал на равнину дороги и плавно качался, как зыбкая люлька... Ощупывая ушибленное место на голове и ругая в сердцах незадачливого "водилу"-тракториста за резкую остановку машины, я вскочил с нар на пол и глянул в окно: вблизи стояли ровными рядами снежные пикеты головного профиля. Возле них копошились люди, приступая к работе. Я поспешно оделся и вышел к ним. Так для меня начался тот новый рабочий день. А выдалось утро сказочно славным. Было солнечно, тихо, морозно. Мягкой лазурью светилось прозрачное небо. Воздух был реже, хрустальней обычного. Сыпкий, хрустящий снег под ногами был звонок, певуч. Снег, блистая, искрился, играл, отливаясь на солнце то розовым, то голубоватым светом. Светились радостью жизни и лица людей, посеребренные нерукотворной вязью инея, осеянные бледно-розовым и голубоватым отсветом лучей солнца и снега. Цвели снега... Да и сами люди в зимних спецовках, обычно в этой одежде такие неуклюжие и смешные, в то утро казались намного резвей и проворней и выглядели со стороны, на фоне розового и голубого, нарядными, красивыми... Не светились, не радовали сердце в то утро лишь мохнатые шаткие тени гривастого облака из клубящихся пара и дыма - от дыхания людей, от работы машин. Распластавшись по небу огромным чудовищем, предвещавшим собой что-то недоброе, мрачное, зловещее, облако неподвижно висело в разреженном от холодного воздухе, подслеповато высматривая, обшаривало с высоты своими просторными щупальцами, лениво сводило и разводило своими могучими клешнями, будто выискивало для себя там на земле давно уже намеченную, давно уже предрешенную судьбой свою кровную жертву-добычу. В этот день вместе со мною в нашей топографической группе работали несколько женщин и еще двое подростков, которые, также как и я, пришли в геологическую экспедицию в то трудное послевоенное время не ради какой-то прихоти, оставив учебу в школе, а вполне осознанно, с учетом того, что мы были главной опорой в своей семье, единственными ее кормильцами. По этой причине мы раньше времени считали себя вполне взрослыми, хотя многое из жизни взрослых людей оставалось для нас непонятным, многое в их действиях казалось нам лишним, перестраховочным... Поэтому, пренебрегая элементарной мерой предосторожности, мы, трое подростков, в тайне от всех сговорились после работы возвращаться домой не как обычно, вместе со всеми в теплушках, а одни на лыжах, чтобы решить наш извечный спор и вы явить, кому из нас троих в беге на лыжах принадлежит пальма первенства. Закончив работу и воспользовавшись отсутствием нашего мастера, мы незаметно от всех встали на лыжи и легко заскользили по рыхлому мягкому снегу. Увлеченные азартом гонки, мы не обращали никакого внимания на происшедшие вокруг нас перемены погоды, А между тем все предвещало пургу: небо подернулось будто облачной марлей, попутно дувший нам ветер незаметно крепчал; насыщенный влагой снег от наступившей вдруг оттепели, плохо скользил, затрудняя движение; быстро сгущались сумерки. Вскоре впереди на горизонте едва различимо показалась черная точка. По мере нашего приближения к ней, точка росла, принимая на фоне серого небосклона очертания движущегося животного. "Ребята! Глядите, собака! Вон! Где-то уже близко жилье! Давай поднажмем! Скоро финиш!" - нарушив тишину, раздался задорный голос впереди идущего. Я остановился и стал смотреть в ту сторону, куда он указывал нам лыжной палкой, в ту сторону, где на горизонте высился и хорошо обозначался, несмотря на сумрачность вечера, темный силуэт животного. Очевидно было, что это не собака, а волк. Даже несведущему человеку можно было легко догадаться об этом по его скачкообразным движениям, косматой голове, да и был он намного крупнее дворняги, а других пород собак в ту пору в округе нигде на водилось. Услышав голоса приближавшихся людей, зверь приостановил свой бег, навострив морду кверху, стал принюхиваться и присматриваться к нам, при этом ничуть не смущаясь нашего близкого присутствия. Напротив, всем своим видом он будто говорил нам: "Не вы здесь главные. Я здесь хозяин. Я сын степи! И не мне, а вам нужно остерегаться ее немилости!" И точно в подтверждение этому он, безбоязненно, с беспечностью разумного существа, развернулся, посмотрел в нашу сторону, затем, не спеша, ленивой рысцой почти что рядом с нами затрусил по снежному полю... Три пары глаз провожали этот оборотень до тех пор, пока он не растаял во мраке вечерней мглы. Нет, это не был животный страх перед опасностью. К опасности мы были привычны с детства, да и ребята мы были не из робкого десятка, чтобы так вдруг испугаться "паршивого пса" - волка-одиночку. Каждому из нас приходилось бывать к тому времени уже и не в таких переделках. Нет! Это был не страх, это было что-то для нас непонятное: вся наша воля, мысли были скованы каким-то внутренним оцепенением, все в нас было подчинено какому-то тайному зову. Озадаченные происходившим в нашем сознании сумбуром, мы съехались в круг и стали решать, как быть дальше и что нужно делать. Каждый из нас троих ощущал в себе одинаковое угнетающее чувство безразличия: мы думали одно, а говорили и делали совсем другое, но поделать с собой ничего не могли, словно угадали ваккуумную круговерть, воронку омута и закружило наши головы. Мы долго спорили, убеждали друг друга, но общего разумного решения так и не нашли. Каждый стоял на своем, каждый предлагал только свое. Я был за то, чтобы не возвращаться назад, а идти дальше, но держаться намного левее (как мне тогда казалось, ветер изменил свое первоначальное направление, а мы все время шли под ветер). Другой горячо убеждал нас идти так же, как шли, под ветер, а третий вернуться, найти дорогу, по которой ездили трактора, и по их следу идти домой. Внутренне я был с ним согласен - это было единственное правильное решение, которое нам нужно было обязательно принять: пусть не престижным и даже позорным был этот путь в наших глазах, но он предотвращал бы все наши беды... Однако мы не вняли здравому смыслу. Мы не были еще умудренными опытом, искушенными жизнью людьми, - мы были тогда всего лишь шестнадцатилетними мальчишками. Нами руководило какое-то странное чувство самостоятельности, чувство бесстрашия, и согласиться с чужим мнением, пусть даже верным, мы не могли, мы просто не хотели. И потому каждый из нас пошел своим избранным путем... Далекие милые годы с наивностью и кутерьмой... Кому нужна была напыщенная, бесшабашная удаль насупившихся пацанов, Конечно, никому, но нас тогда нельзя было за это строго судить, хотя мы и жили в суровое грозное время и уже успели познать и горечь утрат, и всю тяжесть житейской ноши. Я шел не оглядываясь, подставляя левую щеку под жгучий ветер, который был для меня удобным ориентиром. Шел налегке, но уже чувствовалась во всем теле усталость дня. К вечеру начало холодать, В воздухе закружились крупные хлопья снега, подхваченные порывом ветра, они с силой ударялись о ледяную корку нароста, превращаясь в маленькие белые облачка, низко летящие над землей - мела поземка. Закрывшись полой полушубка от ветра, я чиркнул спичкой, взглянул на часы не мудрено, что устал - шел пятый час ходьбы на лыжах, а признаков селения вокруг никаких. С каждой минутой росла непогода, превращая небо и землю в одно целое. Продвижение мое из-за поднявшейся пурги с каждым метром становилось труднее. Силы были уже на пределе. Исподволь крались сомнения: не сбился ли с пути, доберусь ли до места? Кругом была мертвая пустота и властвующая в ней стихия... Учащенно забилось сердце, отдаваясь в висках барабанным боем пульса. В голове роем носились тревожные мысли в поисках выхода из моего незавидного положения. Выхода не было: кругом стояла беспросветная сплошная тьма, кругом все свистело и дико ревело... Как тут было не заблудиться... Влекомый чувством интуиции, я медленно шел, сам не зная куда. Время от времени я останавливался, чтобы перевести дух и смахнуть снег с заиндевелого лица. Пристально, до рези в глазах, я всматривался в кромешную тьму в надежде увидеть где-нибудь спасительный огонек, который мог бы послужить мне надежной путеводной звездой. Но "как ни спорил я с судьбой, она смеялась надо мной". Неведение, где я нахожусь, и полное одиночество в безбрежном океане вихря и мрака, угнетающе, тяжелым камнем давило на сердце и мозг, порождая безволие и страх. И только любовь, страстная любовь к жизни, неиссякаемым потоком вливала в меня новую струю силы, вселяла уверенность в благополучном исходе этого незадачливого путешествия в пургу... Вспомнилось несладкое детство во время войны, война, сеющая всюду голод, холод и безотцовщину. Всплыла в памяти из прошлого прощальная сцена с больной матерью. Неприглядной была та картина. Сколько горечи, сколько мук выражали старческие, слезившиеся глаза - глаза матери. Нельзя было смотреть без боли и тоски на ее судорожно скривившийся в горестях рот, на ее без времени морщинистое, постаревшее страдальческое лицо. Еле сдерживая свои рыдания, чтобы не привлечь к себе внимания сердобольных людей, слабым, дрогнувшим голосом она напутствовала меня в дальнюю дорогу своими причитаниями и наказами... От этого воспоминания по лицу потекли непрошенные слезы - слезы горечи, слезы обиды на злодейку судьбу, не щадившую меня с самого рождения. И вот снова теперь ниспослала мне свое новое испытание - испытание в борьбе за жизнь. Смыкались от усталости веки. Хотелось упасть, забыться, дать отдых телу. Под действием ураганного ветра я не раз оступался и падал, не раз спотыкаясь, вставал. Стоило многих усилий и напряжения, чтобы заставить себя подняться и, превозмогая усталость, идти дальше. Идти - пусть медленно, пусть даже ползком, но только постоянно находиться в движении. Ибо движение сохраняло мне жизнь. Я точно знал, что сон - мой враг, моя гибель. И я шел напропалую, шел наугад, падал, вставал, снова падал и снова вставал. И так бессчетно раз пока на выдохся, не выбился из сил... Теряя сознание и почти уже не владея собой, я грузно поднялся и, не удержавшись, рухнул навзничь... Смежились тяжелые веки: одолевал сон... Преследовали галлюцинации... Заглушая злобный вой пурги, как будто из небытия какое-то существо, расплывчатое, щетинистое, склоняясь надо мной, явственно человеческим голосом, раскатисто и грозно, вопрошало: "Куда, зачем спешишь, юнец! Своротишь шею!" Затем, сливаясь в унисон со стоном пурги, лилейно увещевало: "Постель чиста, мягка, приляг, усни, дай отдых плоти!" Наступило глубокое забытье, и только где-то в подсознании, бодрствовал инстинкт самосохранения, анализировал: "Странное дело... у чудища-призрака... волчий оскал?" В какой-то миг стрелой пронзила мозг догадка. Открыл глаза, гляжу - я впрямь, о Боже! Что за наваждение? Передо мною волк!!! От неожиданности замерло сердце, остановилась в жилах кровь, под кожею забегали мурашки, хотел вскочить - сковало тело жуть. В испуге закричал сорвался только хрип. А зверь тем временем учуял, что я жив, с угрозой зарычал, оскалил пасть и в ожиданье замер, готовый для прыжка... Волк был матерый, сильный. Он кинулся ко мне на грудь и с лету норовил схватить меня за горло... То ли зверь оплошал, то ли я оказался ловчее его, проворней, не знаю. Все решило одно лишь мгновенье... Скорее машинально, чем осознанно, я вскинул навстречу руки, словно рогатину, и он, на мое счастье, угодил в нее, завис... И тут я встретился лицом к лицу с неминуемой, казалось, своею смертью... Из жерла чрева смрадной мрази дохнуло на меня затхлостью, гнилью... До боли в суставах я сжимал свои непослушные обмороженные пальцы, цепко ухватившие разъяренного зверя... Свирепый, остервенелый, он щелкал, лязгая своими клыками, рвал в клочь мою одежду, грозя мне гибелью... Завихрились, завертелись по снегу два тела, два тела единым клубком: человек и зверь, зверь и человек. В едином комке, но с разной целью: один, чтобы вырваться и снова напасть, уничтожить другого, другой - удержать, отразить напор наседавшего, защитить свою жизнь. Волк изнемог, я изнемог. Он зверь, я - Человек. Его оружие - натиск грубой силы и мощный оскал клыков. Мое оружие - злость обреченного, расчетливый ум человека. Я выждал удобный момент, изловчился - и в мертвой хватке моих зубов и рук заметался, забился в предсмертной агонии зверь - стал задыхаться. Я быстро вскочил, окрыленный победой, но, сильно ослабленный, не удержался на ногах и рухнул ничком прямо на труп зверя. В страхе отпрянул и, лихорадочно работая руками и ногами, опрометью бросился прочь... "Скорее... скорее... подальше, подальше от этого гиблого места", - неслось в голове... Не помню, не знаю, на сколько времени мне хватило еще истощившихся сил. Помню, от сильного переутомления кружилась голова, подкашивались ноги, не слушались руки. Тупо работала мысль. Страха уже не было, было страшное желание спать... Кровоточили раны. Подташнивало, мутилось сознание. Жадно хватая пересохшими, липкими губами серебристую россыпь снега, я порывался еще вставать, идти, но это было сверх моих сил, и я полз, полз, полз... весь утопая в снежной купели. А куда я полз и зачем, осмыслить уже не мог. Во мне тогда за жизнь мою боролась только плоть. ...Очнулся я от удушливого дыма махорки. Все тело ныло нестерпимою болью. Открыл глаза - не поверил. "Может это мерещится мне?" - мимолетно скользнул сожаленья вопрос. Нет, все это было и впрямь наяву. Я лежал на нарах в балке, а рядом со мной лежали мои друзья по несчастью тихо в бреду стонали. Возле топки, на поленьях дров сидел наш взрывник Леонтич, сухой тщедушный мужичонка, напоминавший чем-то старого рассерженного воробья, которого нечаянно потревожили чужие птенцы, попыхивал самокруткой и неугомонно ругался, поливая нас - "желторотиков", "безмозглых сорванцов" самыми последними словами... Потом уж я узнал, что нас хватились не сразу, а когда заметили наше исчезновение, было уже поздно, началась метель, и всем сразу стало ясно, что мы обречены на верную гибель. Для нашего спасения были приняты срочные меры. Однако двухдневные поиски не дали результатов, все их усилия найти нас были тщетны. И лишь на третьи сутки всех нас троих нашел, как ни странно, недалеко от своей будки взрывник Леонтич, оставленный на всякий случай подежурить на том самом месте, откуда мы два дня тому назад ушли в "бега" и заплутали... Последовала продолжительная пауза. Затем, как бы резюмируя случившееся, он кратко пояснил: "Но даже и теперь, когда прошло немало лет с тех пор, я часто мысленно возвращаюсь к событиям тех далеких дней, оставивших неизгладимый след в моей жизни, и задаю себе вопрос: что это было случайность? Стечение обстоятельств? Или же очередной каприз судьбы, которая, расщедрившись, проложила наш путь роковой чертой по заснеженной степи между жизнью и смертью... Ветер вечности наугад перелистывает страницы из Книги Жизни"... Закончив свой рассказ, он молча взял со стола сигарету, небрежно помял ее, прикурил и, глубоко затянувшись, стал выдыхать безмятежно сизые клубочки табачного дыма, видимо стараясь тем самым подавить в себе охватившее его душевное волнение, порожденное тягостным воспоминанием, всплывшим в памяти из далекого прошлого во время пересказа. Чтобы не казаться излишне навязчивым малознакомому мне человеку, я не досаждал ему неуместными расспросами, хотя в этой истории была какая-то недосказанность, которую по справедливости, я должен был услышать, чтоб погасить свою внутреннюю неудовлетворенность всем тем, что преднамеренно было скрыто от меня. И он, конечно, чувствовал эту "насущную" мою потребность, но что-то очень важное мешало ему со мной объясниться, высказать свое заветное, тайное. Сдерживая жгучее свое любопытство и превозмогая сей великий соблазн, я вышел в коридор вагона, закрыл за собой неслышно дверь, подошел к окну и открыл его... Диким смерчем ворвался в вагон встречный воздушный поток затрепетали оконные шторы. Словно желтые птицы, попавшие в западню затрепыхались, забились крылами; свежая струя озона освежила мне грудь легко дышалось; охладила мне душу - позабылись, улеглись тревоги; влила бодрость телу - легки стали движения; дала ясность мысли - думалось легко; шаловливый ветер Рвал с плеч сорочку - шелк хлестался волною, шелк ласкался игриво; разметалась пучками прическа - волос рвался на волю, волос сек мне лицо... Облокотясь на подоконник, я еще долго стоял и смотрел в предрассветную серую мглу, погруженный в свои размышления... ...Гроза утихла. Небо прояснилось. Светало. Снова день сменял короткую майскую ночь, о