Христос
При потускнении троичного сознания понимание Христа в народной поэзии неизбежно приближается, выражаясь богословски, к монархианству{88}. Христос - Саваоф - Дух Святой - Творец мира, его Законодатель, Царь и Судия. Он же и его Спаситель, хотя искупление принадлежит к самым темным проблемам народного богословия. В именах Христа отражаются господствующие народные представления о Нем: Христос, Иисус (или Исус) Христос, Бог, Господь, Царь небесный. Спас, Судия праведный (или страшный). Однажды встречается «Учитель-наставник» (4, 224), «Сын Божий» в стихе о распятии или «незлобивый Сын Господний» (4, 199). Последние именования редки. Не часто мы встречаем и Спаса. «Спасом Милосердым» именуется Христос в одном стихе о Вознесении, где он оставляет нищей братии Свое имя. «Батюшка наш, Спас пречистый», - молится Алексей Божий человек в ночь своего ухода из родительского дома. В других случаях Спас ассоциируется с иконой: Спасов образ (I, 19; I, 415).
Постоянный эпитет Христа - «Царь Небесный» или «Небесный Царь». Приводить ссылки невозможно, ибо это имя встречается едва ли не на каждой странице. При большой редкости прочих имен Христовых «Небесный Царь» приобретает особое значение. Именно царем, владыкой и судией видел Его народный певец; такому Христу он молился. Само собою напрашивается на сравнение иконописный образ Господа Вседержителя («Пантократора»), который был господствующим на Руси, как и в Греции, изображением Спасителя{89}. Спас - «Ярое око», название, данное некоторым древним иконам Христа{90}, не отмечает особой суровости определенного типа изображений: таким вообще видел Христа народ на «местной» иконе Его в иконостасе или в Деисусе над царскими вратами{91}. Таким Он вошел и в духовную поэзию народа.
В другой главе мы коснемся космогонического значения Христа. Здесь же отметим, что в антропоморфическом образе стиха о Голубиной книге рисуется явно иконописный лик Вседержителя.
Солнце красное от лица Божия...
Зори белыя (или «звезды частыя») от очей Божиих...
Ночи темныя от дум Господних...
Дожди сильные от мыслей Божиих...
Роса утренняя, роса вечерняя (или «дробен дождик»)
От слез Его, самого Христа.
Красота небесного Лица и ясность Его очей затуманена темными мыслями и омыта слезами.
Сойдя на землю для нашего спасения, Господь сохраняет все свое Божество. Певец любит подчеркивать это; он не останавливается на человеческой природе и ее немощи во Христе. Его богословие явно кирилловское (от св. Кирилла Александрийского{92}), т.е. Эфесское, а не Халкедонское{93}.
Мы видели, как редко встречаются в народной поэзии сюжеты из земной жизни Спасителя. Едва ли одно незнание Евангелия (подобно Библии) тому виной. Скорее мы имеем здесь дело с религиозным страхом, который не любит останавливаться на человеческой жизни воплотившегося Бога. В сущности, народное творчество разрешило себе одну тему страстей, которая с такой силой дана Церковью в богослужении страстной седьмицы. Рождественский цикл, огромный в Малой и Белой Руси, в Великороссии представлен (у Бессонова) тремя очень краткими стихами (№.№ 234-236), к которым можно прибавить несколько великорусских вариантов избиения младенцев (№№ 317-318). Несходство с западно- и южнорусскими стихами разительное: там поется о радости, о воле и осле у яслей младенца - отзвуки далекого францисканства и умбрийского вертепа в Греччио{94}. У нас, на севере, все торжественно и сурово. «Персидские цари» (или волхвы) приносят дары рожденному Христу, как царю:
Ты яко царь ли, царевич! (II, 19)
Ты наш царь над царями. (19)
Младенец сам возлагает на волхвов «златы венцы» (II, 113-115): сам вещает, как Бог, и слова Его уже грозны обетованием грядущего суда над миром:
Мне не дороги ваши дáры,
А мне дороги ваши души;
А я буду Бог над богами,
А я буду Царь над царями;
А я выберу себе апостолов,
А я дам-то им свою печать,
А я дам-то им свое крещение,
Разошлю я их по всем странам:
Кто приемлет их, той спасется,
А не приемлет их, той мучиться будет. (II, 18)
В этих словах уже дано эпическое понимание спасительного служения Христова. Оно представляется певцам прежде всего как апостольское послание на проповедь, т.е. как дарование закона. Сакраментальный момент дан в крещении. Поразительно, что смерть и воскресение отсутствуют.
Идея Христа-законодателя, оставившего миру книгу (или книги), по которой спасается, но и осуждается род человеческий, является одной из самых устойчивых в народной поэзии{95}. Так, о камне Алатыре в «Голубиной книге» поется:
На белом Латыре[34] на камени
Беседовал да опочив держал
Сам Исус Христос... со апостолами...
Утвердил он веру на камени[35],
Распустил он книги по всей земли. (I, 291)
И пришедший во славе Судия скажет грешникам:
У вас были церкви соборныя,
Во церквах были книги божественныя,
Во книгах было написано,
Написано и напечатано,
Чем душа спасти, как в рай войти. (5, 239; ср. 229, 243, 245-246)
Народ помнит, что христианство есть религия Книги, хотя и не всегда знает, как назвать эту единственную из книг.
Уж и нонече на сем свете
Все книги сгасли:
Одна книга не угасла -
Святое Его Евангелие. (5, 247)
С евангелием отправляется Федор Тирянин на борьбу со змием:
Он пошел в Божию церковь.
Он и взял книгу евангельскую[36],
Он пошел ко синю морю,
Он читает книгу, сам мешается,
Горючьми слезами заливается.. (I, 526; ср. 552, 553)
В стихе о Федоре Тирянине Евангелие - одна из самых постоянных и замечательных черт. Святой не расстается с ним и в бою. Его оружие в битве «книга, крест и Евангелие» (528) или «копье булатное, книга Ивангелия» (538, 539). Попив «силу жидовскую»,
Он раскрыл книгу Евангелия, (529)
чтобы произнести заклятие матери-земле, которая должна поглотить жидовскую кровь.
Младенец, сын Милосливой жены, читает книгу «Ивангелие» посреди горящей печи (4, 127).
И Егорий Храбрый (в одном из вариантов) читает Евангелие в котле кипящей смолы, несмотря на всю видимую несообразность этого образа.
Ягорий поверх смолы плавает,
Книгу Вангелия читает,
Херувимские стихи воспевает (I,500)
В другом варианте, более естественно, чтение Евангелия превращается в его «глашение»:
Он гласы гласит все евангельские. (476; ср. 394, 399, 404 и т.д.)
Иногда, впрочем, как бы забывая имя этой таинственной Книги, народ называет ее псалтырью:
Псалтырь книга всем книгам мати,
потому что по ней
Поминаются праведных родители. (I, 290; ср. Вар., 19)
Или же это сама Голубиная книга, ибо
Писал сию книгу сам Исус Христос (I. 286)
(варианты: Исай-пророк, Богослов Иван).
В самих описаниях Голубиной книги можно видеть отражение тяжелых кованых евангелий русских церквей:
Эта книга не малая,
Эта книга великая;
На руках держать, - не сдержать будет;
На налой положить Божий, - не уложится. (I, 301)
Интересно, что в некоторых вариантах потому
Окиян море всем морям мати,
Что выходит из ней церковь соборная.
где
Почивают книги самого Христа. (I, 272)
И, наконец, даже на небесах Господь изображается, в явной зависимости от иконописи,
Со матерью Своею,
На престоле сидючи,
Во евангелье глядючи. (279)
Насколько твердо помнит народ о законе, об учении Христа (ср. «Учитель-наставник»), настолько неясна для него тайна искупления. Читая стихи о распятии, мы находим в них лишь слабые указания на жертвенное значение смерти Христовой. Народ не забывает о спасительном смысле Креста, но здесь-то именно мы вступаем в область самых неожиданных религиозных ассоциаций. Все, знакомые с древнерусскими книжными памятниками, знают, что с самых первых времен письменности на Руси слово «христиане» писалось очень часто «крестьяне», с явной этимологией от креста. А так как первые апостолы славянства перевели греческое яяяяяя («погружаю») через «крещу»[37], то уже в книжной литературе мы имеем сближение - пусть только словесное - между крестом, символом искупления, крещением, таинством посвящения в христианскую религию, и именем этой самой религии. Разумеется, народ воспринял всю эту этимологию, еще более развив ее для целостного объяснения мистического содержания христианства. Прежде всего, как мы видели, он называет христианскую веру «крещеной». Во-вторых, делает попытки сблизить самое имя Христа с крестом. Так, в одном из вариантов «Голубиной книги» Христос просто именуется животворящим крестом:
Сион гора потому всем горам мати,
Что преображался на ней сам Исус Христос,
Животворящий крест.
То же повторяется и для Иордан-реки, для Иерусалима-града и, наконец, для кипариса-древа: