Читать интересную книгу Блистательные неудачники - Леонард Коэн

– И английский здесь кошмарный. Ф., ты нарочно меня мучаешь.

– Эх, – сказал он, беспечно шмыгнув носом, – скоро в Индии будут справлять Рождество. На семейные столы поставят острые рождественские блюда, на Святки станут распевать рождественские гимны, дети будут ждать колокольных звонов в честь Бхагавад-Санты.

– Тебе и здесь все изгадить не терпится?

– Книгу изучай. Внимательно пролистай ее и найди все молитвы и указания. Они научат тебя правильно дышать.

Вдох, выдох.

– Нет, ты дышишь неправильно.

19

Вот и Эдит пришло время убегать, спасаться между вековыми канадскими деревьями. Куда же сегодня голуби подевались? Где спряталась улыбчивая рыба светящаяся? Куда пропали все укромные места? Где сегодня благодать Господня? Почему Историю сладостями не подсластили? Где музыка латыни?

– Помогите!

Эдит бежит по лесу, девочка тринадцатилетняя, а за ней гонятся мужики. На ней платьице, сшитое из мешков из-под муки. Какая-то мукомольная компания паковала свою продукцию в разрисованные цветочками мешки. Вот бежит она, девочка тринадцатилетняя, по сосновой хвое. Вы когда-нибудь такое видели? Бросайся же ей вдогонку, за попкой ее такой молоденькой, Вечный Фаллос, в мозгу свербящий. Много лет спустя Эдит рассказала мне эту историю – или часть ее, – и, должен признаться, с тех пор я все гонюсь за ее маленьким тельцем по лесу. Вот я какой, старый книжник, одичавший от горя непонятного, маньяк, выслеживающий тени гениталий. Ты уж прости меня, Эдит, что я все эти годы тринадцатилетнюю жертву насиловал.

– Сам себя прощай, – говорил Ф.

Тринадцатилетняя кожа восхитительна. Что еще в нашем мире, кроме бренди, может сравниться с тринадцатилетней? Китайцы едят тухлые яйца, но это не приносит им утешения. О Катерина Текаквита, пошли мне тринадцатилетнюю сегодня! Я так и не излечился. И никогда от этого не излечусь. Не хочу я писать об этой истории. И с тобой спариваться не хочу. Не хочу, чтобы у меня все получалось с такой же легкостью, как у Ф., не хочу быть ведущим канадским специалистом по а… И новый желтый стол мне не в радость. Знание астральное ни к чему. Телефонный танец танцевать не желаю. Не хочу побеждать чуму. Я хочу, чтобы в моей жизни были тринадцатилетние. Одна такая жила у библейского царя Давида, согревала его остывающую постель. Почему бы нам не уподобиться законодателям нравов? Плотней, глубже, сильней я хочу войти, о Господи! в жизнь тринадцатилетней моей. Я знаю, все знаю о войне и бизнесе. И с дерьмом мне приходилось сталкиваться. Тринадцатилетнее электричество так сладко, когда сосешь его, а я нежен, как колибри (дайте же мне им стать). Разве не живет колибри в душе моей? Разве нет чего-то вневременного и несказанно воздушного в вожделении моем, парящим над молодой увлажненной расселиной, окутанной дымкой светлых волосков? Идите же ко мне, чаровницы мои опрометчивые, – в касании моем нет подвоха царя Мидаса, я в злато ничего не заколдовываю. Я лишь гляну на ваши сосочки безысходные, когда они от меня к делам своим устремятся. Ничего не изменится, если я проплыву тихонечко и отопью малую толику из-под первого лифчика.

– Помогите!

Четверо мужиков гнались за Эдит. Чтобы каждый из них проклят был! Я не могу винить их. Позади у них – городишко с семьями и заботами о делах. Эти мужики пялились на нее годами. В учебниках Французской Канады не очень-то учат уважению к индейцам. Где-то в глубине канадского католического сознания до сих пор таится сомнение в победе церкви над шаманом. Потому и неудивительно, что квебекские леса вырубаются и продаются в Америку. Магические деревья спилены распятием. Побеги искалечены. Горьковато-сладкий сок у тринадцатилетней. О Язык Нации, почему же ты сам об этом в набат не бьешь? Или не видишь, что стоит за всеми объявлениями о подростках? Разве речь здесь идет только о деньгах? Что на деле значит выражение «внедрение в подростковый рынок»? А? Посмотрите на все тринадцатилетние ноги, вытянутые перед экранами телевизоров. Ими что, торговать можно как кукурузными хлопьями и косметикой? Мэдисон-авеню забита колибри, которые хотят утолить жажду из этих едва прикрытых волосками расселин. Внедряйтесь в них, обхаживайте их, всегда попадающие в струю авторы продажных виршей. Умирающая Америка хочет, чтобы тринадцатилетняя Ависага [25] согрела ей постель. Плутоватым мужикам страсть как хочется чаровать молоденьких девушек, но вместо этого они продают им туфли на высоких каблуках. Сексуальные хит-парады написаны отцами, которые на них бабки заколачивают. Ох уж эти мне страдания по детской невинности в конторах делового мира – я повсюду чувствую болезненную тоску вашей сизой мошонки! Вот лежит она, блондиночка тринадцатилетняя, на заднем сиденье припаркованной на стоянке машины – пальчиками одной ножки, в нейлон обтянутой, пепельницей в подлокотнике поигрывает, другую опустила на пол, покрытый ковриком дорогим, на щечках ямочки, от прыщиков невинности только след и остался, в поясе с резинками она себя явно чувствует не в своей тарелке; вдали луна по небу плывет да редкие маячки полицейских машин проблескивают; ее трусики взмокли еще в школе, на балу. Она единственная в мире пока думает, что совокупление – дело святое, грязное и восхитительное. А кто это там из кустов выбирается? Это ее учитель химии, улыбавшийся весь вечер, пока она с футбольной знаменитостью танцевала, потому что лежит она, забывшись грезами, на мягком заднем сиденье его машины.

– Милосердие возникает само по себе, – говаривал, бывало, Ф.

Много долгих ночей он в башку мне вдалбливал, что учитель химии – не просто змей-искуситель. Он действительно влюблен в юность. Иногда реклама толковые вещи предлагает. Никто не хочет превращать жизнь в ад. Даже в самой крутой рекламе таится жажда томимого любовью колибри. Ф. не хотел, чтобы я вечно ненавидел гнавшихся за Эдит людей.

Рыдания, всхлипы, визг.

– Ой, мамочка, помогите!

Они настигли ее в каменном карьере, в какой-то заброшенной шахте, купленной через подставных лиц американской компанией. Там все было жестким, острым, каким-то минеральным. Эдит – тринадцатилетняя сирота, красавица-индеаночка, жившая с приемными родителями-индейцами, потому что ее родные папа с мамой погибли под лавиной. Над ней постоянно издевались дети в школе, сомневавшиеся в том, что она христианка. Она говорила мне, что уже в тринадцать лет у нее были изумительные, причудливые, длинные соски. Может быть, слух о них разнесся из школьной душевой. Может быть, именно он, этот слух потом не давал спокойно спать всем мужчинам в городе. Может быть, все дела в городе, включая церковные службы, шли, как и раньше, своим чередом, только слух о ее сосках таинственным образом овладел всеми умами. Из-за грез о длинных сосках мессы стали проходить как-то вяло, без подъема. Забастовщиков в пикетах на городской асбестовой фабрике уже беспокоило не только трудовое законодательство. Местная провинциальная полиция стала бить по-другому, и слезоточивый газ действовал не так, как раньше, потому что все умы заполонили эти необычные соски. Будни повседневности не могут смириться с таким вопиющим посягательством на размеренность рутины. Соски Эдит стали несравненной жемчужиной, будоражившей деловую монотонность обыденности городского существования. Кто возьмется проследить витиеватый механизм коллективной воли, в создание которой все мы вносим свою лепту? Порой мне кажется, что сам городок послал тех четверых мужиков гнаться за Эдит по лесу.

– Поймайте Эдит! – приказала коллективная воля. – Освободите свой разум от ее завораживающих сосков!

– Помоги мне, Пресвятая Богородица!

Они повалили ее на землю. Они сорвали с нее платье с малиновым рисунком мукомольной компании. Стоял знойный летний полдень. Ее больно кусали мошки. Мужики захмелели от пива. Они гоготали и обзывали ее sauvagesse [26], ха-ха-ха! Они стащили с нее трусики, скатали их по длинным смуглым ногам и, отбросив в сторону, даже не заметили, что, упав, они стали похожи на большой розовый крендель. Мужиков поразило другое: трусики были абсолютно чистые, а исподнее язычницы должно было быть обтрепанным и грязным. Полиции они не боялись: внутренний голос подсказывал им, что полиция не станет помехой – там служил родственник одного из насильников, но яйца у него были, как у всех нормальных мужиков. Они оттащили ее в тень, потому что каждый хотел вроде как побыть с ней наедине. Потом перевернули, чтобы посмотреть, не расцарапали ли ей задницу, пока тащили. Мушки больно жалили ее в ягодицы, поражавшие округлостью форм. Они снова перевернули ее и потащили еще дальше в тень, потому что теперь были готовы сорвать с нее остатки одежды, прикрывавшие верхнюю часть девичьего тела. В том углу каменоломни, куда они ее затащили, тень была настолько плотной и мглистой, что почти ничего не было видно, и именно к этому они стремились. От страха Эдит описалась, и раздавшийся звук отдавался у них в ушах громче собственного гогота и спертого дыхания. Звук был ровным, и, казалось, он длился вечно, размеренно и мощно, заглушая их мысли и стрекот сверчков, заунывно выводивших свои полуденные трели. Ток мочи по прошлогодней листве и сосновой хвое отдавался в четырех парах ушей грохотом лавины. Это был чистый звук неодолимой природы, и он, как кислота, разъедал их замысел. Этот звук был так прост в своем величии, как святой символ бренности бытия, которое ничто не может осквернить. Они застыли, каждый из них вдруг ощутил свое одиночество, эрекция пропала, сжалась, как гармошка на выдохе, когда кровь отхлынула вверх, подобно цветку, вознесшемуся из корня. Но мужики не вняли знамению чуда (как назвал это Ф.). Им невыносима была сама мысль о том, что Эдит перестала быть чужой, что на самом деле она стала им сестрой. Они нутром чуяли естественный закон, но исполняли волю закона коллективного. Они набросились на ребенка и стали совать в него указательные пальцы, трубочные мундштуки, шариковые ручки и прутья. Хотел бы я знать, Ф., в чем ты здесь усмотрел чудо? По ногам девочки потекла кровь. Мужики изощрялись в кощунственном хамстве. Эдит кричала.