Читать интересную книгу Путешествия по Европе - Билл Брайсон

Примерно в три часа дня мне пришло в голову, что лучше вернуться в Barvaux. Я кое-как доковылял до станции после шести, когда на ней уже было темно и пусто. Других пассажиров не наблюдалось, как и расписания на стене. Я расположился на стороне платформы, противоположной той, к которой приехал, не зная, когда может прийти поезд и будет ли он вообще. Я замерз и устал. Моя лодыжка опять принялась пульсировать. Кроме того, я не ел весь день.

Чувствуя себя одиноким и слабым, я стал с тоской вспоминать о ресторане в моем родном городе, название которого все считали аббревиатурой от «Вся Еда Отравлена». Это было странное место. Я чуть было не сказал, «ужасное место», но в отрочестве большинство вещей видятся странными и ужасными одновременно. Еда там была отвратительной, официантка некрасивой и глупой, а повара — беглыми каторжниками, вечно гнусавящими от хронических насморков. Всегда приходилось ожидать, что, когда повар поставит передо вами еду, сопля с его носа обязательно упадет на гамбургер.

В этом ресторане была официантка по имени Ширли, самая неприятная особа из всех, когда-либо виденных мною. Принимая заказ, она смотрела на клиента так, словно у нее просили одолжить машину, чтобы отвезти ее дочь в Тихуану и трахаться с ней весь уикэнд.

— Вы хотите что? — обязательно переспрашивала она.

— Свиную отбивную с луком, — виновато повторял клиент. — Пожалуйста, Ширли. Если тебя не затруднит. Когда появится свободная минутка.

Ширли вперялась в посетителя взглядом на пять минут, словно запоминая его черты, чтобы сообщить приметы полиции, затем царапала заказ на листочке бумаги и кричала повару на странном диалекте, который употребляют в ресторанах: «Два сломанных стула и хвост дохлой собаки!» — по крайней мере, так это звучало.

Если бы роль Ширли, грубой и болыпегрудой, играла в голливудском фильме известная актриса, то вы бы сразу поняли, что в ее груди бьется золотое сердце. И, вздумай вы подарить ей что-нибудь, она бы вспыхнула и сказала: «Ты чё, парниша, не надо было этого делать». Но если бы вы сделали подарок Ширли, она бы сказала просто: «Что это за херня?» У Ширли, увы, нет золотого сердца. Мне даже кажется, что у нее нет никакого сердца.

Однако у того старого ресторана были свои достоинства. Точнее, одно достоинство: он не закрывался всю ночь, и был всегда доступен, если вы вдруг оголодали или просто захотелось побыть среди людей вечером. Он был гаванью, он был убежищем. Увы, ресторана давно уже нет. Говорят, его владелец один раз попробовал стряпню своих поваров и помер. Но даже теперь я вижу его как наяву: пар на окнах, кучки ночных рабочих в углах, Ширли, поднимающая за волосы голову пьяного посетителя, чтобы вытереть столик влажной тряпкой. И я по-прежнему вспоминаю о нем иногда, особенно в таких местах, как вокзал в южной Бельгии, где темно и прохладно, и в двух направлениях, сколько видит глаз, тянутся рельсы без признаков жизни.

Ахен и Кельн

В конце концов я добрался до Льежа, где и провел ночь. Утром, едва проснувшись, сел на поезд и поехал в Ахен. Я никогда не бывал там раньше, но мне давно хотелось посмотреть на ахенский собор, а теперь он находился совсем рядом. Это своеобразный и, по счастью, непопулярный у туристов уголок Европы. Ахен, Маастрихт и Льеж — практически соседи, их разделяет всего двадцать миль, но находятся они в трех странах, где говорят на разных языках (соответственно немецком, голландском и французском). Однако живущие здесь люди говорят на собственном диалекте и понимают друг друга лучше, чем своих истинных соотечественников.

Я снял комнату в маленьком отельчике напротив вокзала, сбросил рюкзак и сразу же ушел осматривать город, сам немного удивившись своему энтузиазму. Мне не приходилось бывать в Германии семнадцать лет, и хотелось посмотреть, изменилась ли она.

Еще как изменилась! Она стала намного богаче. Германия жила достаточно хорошо уже в 1973 году, но теперь стала — ого-го! Даже зажиточные фламандцы перед этим блекли. Здесь почти каждый магазин выглядел эксклюзивным и был полон модных и дорогих товаров. Даже в лавке кухонной утвари, на витринах которой не было ничего интереснее гладильных досок, корзин для белья, горшков и кастрюль, выглядела вызывающе броско — каждая кастрюля сверкала, каждый кусок пластика блестел. Чуть дальше я прошел мимо двух магазинов, продающих гробы, и даже они показались мне удивительно красивыми — я поймал себя на том, что восхищенно смотрю на качество подкладки и блеск ручек.

Меня сбивала с толку американская привычка считать всю Европу одинаковой, а европейцев — единым народом. Все знают, что хотя в Дании валовой продукт на душу населения выше, чем в Британии, на сорок процентов, датчане не выглядят на сорок процентов богаче британцев. Они не ездят в автомобилях на сорок процентов длиннее, чем в Англии, и ботинки у них не блестят на сорок процентов ярче. Но в Ахене люди выглядели богаче не на сорок процентов, а гораздо больше. Все были одеты так, словно купили себе одежду только этим утром. Каждая машина сверкала как на автосалоне. Все такси были «Мерседесы». Казалось, что попал в Беверли Хиллз. А это был всего лишь маленький провинциальный городок на краю страны. Что и говорить, немцы умеют удивлять.

Конечно, не все было совершенно. Многие здания в центре города, особенно современные торговые центры, выглядели ужасающе невзрачными, а бары и рестораны не были столь уютны и праздничны, как в Голландии и Бельгии. Но все равно, умиротворяющая тишина заставляла чувствовать симпатию к Ахену. Я посетил сокровищницу, в которой было множество безделушек поразительной красоты и мастерства, побывал в восьмиугольном соборе, маленьком и темном, но изысканном, с куполообразной крышей и мозаичным стеклом. Он мог вместить не более ста человек, но каждый его квадратный дюйм был выше всяческих похвал.

Странно было думать, что это приятное захолустье являлось когда-то одним из самых главных городов Европы, столицей империи Карла Великого. А потом, значительно позже, я вдобавок узнал, что Ахен первым из немецких городов пал после семидневных уличных боев в 1944 году, после чего город превратился в руины. Но теперь об этом невозможно догадаться.

Вечером я пошел искать ресторан, что в Германии нужно делать осторожно. Всегда существует опасность, что в половине девятого, сидя за ужином и держа в руках приятную книгу, будешь внезапно окружен румяными немцами, размахивающими глиняными пивными кружками и распевающими «Хорста Весселя» под неизменную губную гармошку. По моему глубокому убеждению, в мирный договор с Германией нужно было включить пункт, гласящий, что вместе с оружием немцы должны сдать и свои гармошки.

В нескольких ресторанах я изучал меню, висевшее на дверях. Названия блюд по-немецки звучат так угрожающе — «Schweinensnout mit Spittle und Grit», «Ramsintestines und Oder Grosser Stuff», — что больше подошли бы тяжелым вооружениям, типа самоходных орудий и гаубиц. На самом деле эти блюда, если их заказать, могут оказаться вполне съедобными и, возможно, даже вкусными, но мне всегда страшно, что после заказа наобум официант принесет мне дымящееся блюдо требухи с глазными яблоками.

Однажды в Баварии Кац и я выбрали по легкомыслию из тарабарского меню что-то называемое «Kalbsbrann», и через минуту около нашего стола появился хозяин ресторана. Он выглядел смущенным и нерешительным, теребя свой передник как у мясника с бойни.

— Простите, джентльмены, — сказал он, — но вы знаете, что такое «Kalbsbrann»?

Мы посмотрели друг на друга и признались, что не знаем.

— Это, как бы получше выразиться, то, чем думает маленькая корова, — сказал он, указывая на собственную голову.

Кап, без звука свалился под стол. Я поблагодарил мужчину за то, что он предусмотрительно объяснил нам, что представляет собой это блюдо. Впрочем, мне тогда показалось (и кажется до сих пор), что хозяин ресторана решил сработать на опережение исключительно для того, чтобы два молодых американца не заблевали ему помещение.

Мы попросили его порекомендовать нам что-нибудь такое, что считается едой в средней части Северной Америки. Затем мы долго обсуждали, какой опасности нам удалось избежать, покачивая головами и разводя руками, как два человека, которые только что вышли живыми и невредимыми из ужасной автокатастрофы. Кроме того, мы рассуждали на тему, какие странные вкусы у европейцев. Требуется особая бдительность, чтобы путешествовать по континенту, на котором люди добровольно поглощают языки, почки, конину, лягушачьи лапки, кишки, сосиски, сделанные из свернувшейся крови, и мозги маленьких коров.

В конце концов я нашел итальянский ресторанчик под названием «Каприччо» прямо около своего отеля на Театральной площади. Пища была итальянской, но весь персонал — немецкий. Официантка не говорила по-английски и с трудом понимала, что мне надо. Когда я попросил пива, она посмотрела на меня с подозрением.