жертв — нет. Нацист Брейвик, убивший 77 человек, большинство из которых дети, и осужденный на 23 года тюрьмы, борется за свои права. Его не устраивает одиночная камера из трех комнат — спальни, кабинета и спортзала. Кофе ему подают холодным, а еду разогревают в микроволновке. Нет, чтоб прямо с кухни. Условия «бесчеловечные». Каково об этом читать родителям убитых детей? Но правозащитникам это не интересно.
Вдыхаю и выдыхаю воздух. Ругаться нельзя.
— Вам приходилось видеть бешеных собак?
— Нет, — удивляется Леокадия.
— А мне пришлось. Милый песик, любимец семьи. Но его укусила бешеная лиса, прибежавшая из леса, и песик заболел. Он был не виноват, но я его застрелил. Жизнь людей дороже.
Поворачиваюсь и ухожу. Нужно найти Кульчицкого. Водка у него…
Глава 4
Голова побаливает, во рту будто сотня казаков переночевала. Казаки… Я вчера, кажется, куролесил. Вспоминаем…
Взяв у Кульчицкого штоф[18] водки, я отправился к казакам. Своих видеть не хотелось, а пить одному некомильфо. Казаки варили кашу. В лазарете еды не попросили, как узнал позже, чтобы не объедать раненых. Хорошие тут люди! Моему появлению казаки удивились, а Болдырев даже смутился, когда предложил выпить. Офицер с нижним чином? Здесь так не принято. Пришлось объяснить, что я зауряд-врач, а никакой не офицер. И вообще меня звать Валериан. Объяснение приняли благосклонно, чему в немалой степени способствовал штоф, на который казаки смотрели с интересом. Водку разлили по кружкам и употребили, затем поели каши из котелка. Для меня нашли ложку, с собой захватить я не догадался. Поев, казаки запели — что-то заунывное про Дон-батюшку. Мне песня не понравилась, и я предложил сменить репертуар. Казаки попросили показать, ну, и получили:
Под зарю вечернюю солнце к речке клонит,
Все, что было, не было, знали наперед.
Только пуля казака во степи догонит,
Только пуля казака с коня собьет…
— Любо! — закричали казаки, когда я смолк. — Еще знаешь?
Мне было не жалко, и я выдал еще песню от главного казака России по фамилии Розенбаум:
Под ольхой задремал
Есаул молоденький,
Приклонил голову
К доброму седлу.
Не буди казака,
Ваше благородие.
Он во сне видит дом,
Мамку да ветлу…
Песня так понравилась, что казаки начали хлопать, а потом и вовсе пустились в пляс. А я наяривал:
А на окне наличники,
Гуляй да пой станичники.
Черны глаза в окошке том.
Гуляй да пой, Казачий Дон [19].
— Здоров ты горло драть, Валериан! — сказал Болдырев, когда я смолк. — И воюешь хорошо. Вон сколько немцев покрошили. Мне ваш унтер баял.
Этот может. Баять.
— Не ждал от дохтура.
— Так я в окопах сидел! — объяснил ему. — До лазарета в вольноопределяющихся ходил.
— Фронтовик, значит, — заценил Болдырев. — За это стоит выпить. Жаль, водка кончилась.
— Не вопрос! — сказал я и сбегал за добавкой. Кульчицкий удивился, но штоф выдал. В нем оказался спирт — унтер перепутал емкости. Казаков это не смутило, даже как бы обрадовало. Веселье продолжилось, и я принял в нем деятельное участие. Мы разучили слова новых песен, потом вместе пели и плясали. Появилась фляжка с трофейным шнапсом, после спирта он пошел на ура. Под конец я стал объяснять Болдыреву, что меня здесь не уважают. Раненых от немцев спасал, а меня обозвали палачом. И за что? Подумаешь, заколол фашиста! Так он раненых шел убивать. Правозащитники хреновы! Либерасты поганые!
Кто такие либерасты, а также фашисты с правозащитниками Болдырев не знал, но мое негодование разделил.
— Не стоило, Валериан, руки марать, — сказал горячо. — Ты же дохтур. Сказал бы нам, а мы бы спроворили. Прирезали по-тихому. Мы немцев в плен не берем, как и они нас…
Дальнейшее помнилось смутно. Вот меня аккуратно ведут, при этом Болдырев объясняет:
— Ты, Валериан, не сумлевайся. Мы службу справно несем. Не все хлопцы пили. Часовые на постах, герман не подберется. За лазарет не бойся…
Судя по тишине, герман пока не подобрался. Вздохнув, я встал и быстро оделся. Взяв зеркало со стола (Кульчицкий расстарался) и глянул в мутное стекло. Ну, и рожа у тебя, Шарапов[20]! Удружил Господь! Или, может, Аллах? Худое, вытянутое лицо с хрящеватым носом. Тяжелый, вытянутый подбородок, глубоко посаженные, зеленые глаза под рыжими бровями. Рыжими, Карл! Такого же цвета волосы, да еще кудрявые. Леокадия ночью шептала, что у меня породистое лицо. Вот только породу не назвала. Донская лошадь или орловский рысак? Может, ирландский терьер? Ладно. Глаза видят, руки подчиняются — чего больше желать?
Достав безопасный «жилет» (здесь он есть), я поскреб подбородок. Обошелся без мыла — растительность на лице жидкая. Пацан. Сбегал к дощатому сооружению во дворе, умылся. Идти в народ после вчерашнего не хотелось, но пришлось. Я побрел. Встречные сестрички и санитары вежливо здоровались, но при этом смотрели с любопытством. Надеюсь, в лазарете я ничего не развалил.
Проходя мимо открытых ворот, я глянул на луг. На нем было пустынно. А где казаки?
— На рассвете ускакали, — пояснил отловленный санитар. — Им приказ вышел.
На рассвете? Я глянул на подаренные часы. Одиннадцатый час. Ничего себе поспал! Почему никто не разбудил? А кто раненых оперировал? Оказалось: никто. Их сегодня не привозили.
Кстати, раненые… Я направился в бальный зал. Проблем там не оказалось, но я на всякий случай раненых подпитал. В ответ слышал: «Спаси Бог!». Знают о моем даре, такое не укроешь. Последним подошел к раненому казаку.
— Как дела, Тимофей? Рана болит?
— Ноет трохи, — сказал он. — Благодарствуйте, дохтор! Жизню спасли.
— Работа у нас такая, — сказал я и положил руку на повязку. Короткое свечение.
— Брательник ко мне заходил, — сообщил Тимка. — Подарок тебе передал.
Еще один? Странно. Тимка оглянулся по сторонам и сунул руку под подушку. Достал что-то в тряпице и протянул мне. Я развернул. Пистолет! Небольшой, на затворной раме длинная надпись по-английски. Я различил: «Герсталь, Бельгия…» Браунинг?
— Ты ему вчера свою пистолю отдал, вот брательник и говорит: «Нельзя дохтуру без оружия. Вдруг герман наскочит?»
Отдал? Не припомню. К казакам я прибыл с кобурой на ремне, урядник заинтересовался. Я достал люгер и рассказал, какой это замечательный пистолет. Он все языком цокал. Но чтоб отдать… Сам забрал у пьяного. А чтоб доктор шуму не поднимал, браунингом отдарился. Ну, казак, ну, жучила! Но, с другой стороны, прав. Ему люгер нужнее —