Пункт их назначения, деревня Бернт-Йарли, на взгляд Уилла, ничем не отличалась от десятков других деревень, мимо которых они проезжали. Незамысловатые кубики домов и коттеджи, возведенные из местного известняка и крытые шифером, пять-шесть лавочек (бакалея, мясная, газетный киоск, почта, паб), церковь с небольшим кладбищем вокруг и высокий горбатый мост над речушкой — не шире, чем полоска дороги. Но на окраине деревни стояли три или четыре солидных дома. Один из них, насколько было известно Уиллу, и должны были занять они — самый большой дом в Бернт-Йарли, такой красивый, что, по словам отца, Элеонор заплакала от счастья при мысли о том, что они станут в нем жить. «Мы будем здесь очень счастливы», — сказал Хьюго, словно это была не лелеемая им надежда, а наставление.
2
Первое свидетельство счастья ждало их у ворот: полненькая, улыбающаяся женщина раннего среднего возраста, которая представилась Уиллу как Адель Боттралл и пригласила их в дом с самым искренним, как ему показалось, удовольствием. Она немедленно принялась руководить разгрузкой автомобиля и мебельного фургона, командуя своим мужем Дональдом и сыном Крейгом — угрюмым шестнадцатилетним парнем с толстой шеей. Во дворе Сент-Маргарет такой тип вполне мог для профилактики наградить Уилла тумаками. Но здесь он служил рабочей лошадкой, таскал в дом коробки и мебель, и глаза у него почти все время были опущены. Миссис Боттралл дала Уиллу стакан лимонада, и он пошел бродить вокруг дома, разглядывая его со всех сторон и время от времени возвращаясь к парадной двери поглазеть на Крейга, таскающего их вещи в поте лица. День был влажный (Адель обещала, что будет гроза, которая разрядит воздух), и Крейг разделся до поношенной фуфайки, пот катился по его лицу с узкого лба, шея и грудь шелушились от солнечных ожогов. Уилл завидовал его мускулатуре, вьющейся поросли у него под мышками и клочковатым, ухоженным бачкам. Изображая озабоченность по поводу сохранности столов и ламп, которые носил Крейг, он лениво передвигался из комнаты в комнату вслед за парнем. Время от времени Крейг делал что-нибудь такое, что, по представлениям Уилла, он не должен был видеть, хотя ничего такого особенного Крейг не делал — вполне обычные вещи. Проводил языком по вьющимся усикам, вытягивал руки над головой, плескал в лицо водой над кухонной раковиной. Раз или два Крейг посмотрел в его сторону — его немного забавляло внимание, которое проявлял к нему Уилл. Когда Крейг поворачивал голову, Уилл напускал на лицо подобие того безразличия, которое он так часто видел на лице матери.
Разгрузка продолжалась до раннего вечера. Дом (в котором два года никто не жил) слабо сопротивлялся вселению новых жильцов. Внутренние двери оказались слишком узкими для нескольких коробов, а изысканно убранные комнаты — слишком маленькими для мебели из городского дома. Чем ближе к вечеру, тем напряженнее становилась атмосфера. Ободранные до крови костяшки пальцев, поцарапанные подбородки, отдавленные ноги. Элеонор сохраняла величественное спокойствие, сидя перед окном в эркере, откуда открывался великолепный вид на долину, и попивала травяной чай. Ее муж тем временем принимал решения о назначении тех или иных комнат — в прежние дни она бы этого ему не доверила. Раз Крейг с коробкой в руках ободрал пальцы о стену и разразился ругательствами, которые были немедленно пресечены Аделью — она отвесила сыну подзатыльник. Уилл оказался случайным свидетелем этого происшествия и увидел, как глаза Крейга наполнились слезами от обиды. И тут Уилл понял, что, несмотря на все его мускулы и пот, Крейг был всего лишь мальчишка, и интерес Уилла к его занятиям мгновенно улетучился.
3
Была суббота. Ночь не принесла с собой грозу, как предсказывала Адель, и на следующий день воздух был липким с самого утра, еще до того, как единственный колокол Святого Луки призвал верующих на богослужение. Адель, в отличие от мужа и сына, была прихожанкой. К тому времени, когда она вернулась, ее команда уже провела два часа, орудуя коробками, как слон в посудной лавке, — они действовали так неумело, что расколотили несколько тарелок и фарфоровую вазу.
Чувствуя напряжение, повисшее в воздухе, Уилл решил держаться от всего этого подальше. Пока семейство Боттралл топало по дому, он оставался наверху в отведенной ему комнате со сводчатым потолком. Она находилась в дальней части дома, что его абсолютно устраивало. Из окна с широким подоконником открывался вид на склон холма, где не было видно ни одного дома, ни одной лачуги — только несколько согнутых ветром деревьев и изредка — стадо овечек.
Он пришпиливал карту мира к стене, когда услышал жужжание осы — она словно почувствовала, что наступают ее последние деньки. Оса стала кружить у его головы. Уилл схватил книгу и отогнал ее, но она туг же вернулась, жужжа еще громче. Он снова попытался ее прибить, но оса увернулась от удара и, описав несколько быстрых кругов, ужалила его в шею под левым ухом. Он вскрикнул и отступил к двери, а оса совершила победный пролет над его головой. Он не попытался прихлопнуть ее в третий раз, а распахнул дверь и с воплем скатился вниз по лестнице.
Сочувствия ему никто не выказал. Отец, который недовольно выговаривал Дональду Боттраллу, смерил Уилла таким взглядом, что жалобы застряли у него в горле. Проглотив слезы, он отправился на поиски матери. Она по-прежнему сидела перед окном в эркере, на подлокотнике кресла стоял пузырек с лекарствами. Второй пузырек она открыла и, высыпав его содержимое на ладонь, пересчитывала таблетки.
— Ма, — сказал он.
Она оторвала глаза от таблеток, на лице было выражение царственного отчаяния.
— В чем дело? — спросила она.
Он рассказал, что случилось.
— Ты неосторожен. Осы осенью всегда агрессивны. Их нельзя раздражать.
Он начал говорить, что вовсе не раздражал осу, что он невинно пострадавший, но по выражению лица матери понял, что она его уже не слушает. Секунду спустя она снова принялась пересчитывать таблетки. Испытав разочарование и бессилие, он ретировался.
Место укуса распухло и пульсировало, и это распаляло его злость. Он поднялся в ванную, нашел в аптечке какую-то мазь от укусов насекомых и щедро нанес на ужаленное место. После этого сполоснул лицо, смывая следы слез. Он больше никогда не заплачет, сказал он своему отражению в зеркале. Слезы — глупость, все равно тебя никто не слушает.
Нисколько не почувствовав себя счастливее после этого решения, он поплелся вниз. Там мало что изменилось. Крейг бездельничал в кухне, набивая рот какой-то стряпней Адели. Элеонор сидела со своими таблетками, а Хьюго в саду перед домом продолжал препираться с Дональдом (который, судя по его виду, был первостатейным упрямцем и ни в чем не собирался уступать). Их спор становился все жарче. Никто не обратил внимания на Уилла, который направился в деревню, а если и обратил, то всем было все равно, и никто его не остановил.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});