Она смотрела на него своими прекрасными глазами, ставшими печальными.
— Я знаю это выражение. Когда я вижу его на вашем лице, оно разрывает мне душу. Я хотела бы вас утешить, но как это сделать?..
Она вздохнула.
— К тому же в вас есть нечто, меня беспокоящее… Смерть вашего отца была ужасной, жестокой утратой, но мне кажется, что в вашей печали есть еще нечто большее. Почему вы не откроете мне причины? Кто знает, быть может, я вас пойму?.. Я не совсем дурочка.
Она раскрыла книгу, которую Марсель Ренодье принес с собой.
— К тому же зачем вы читаете такие книги? Я на днях мельком пробежала ее. Эти «Бувар и Пекюшэ» нагоняют тоску, два дурака с их идиотскими затеями!..
Марсель Ренодье покачал головой:
— Увы, Жюльетта, такова жизнь!
Он остановился. Зачем смущать молодую девушку своим пессимизмом, своим отчаянием? Лучше молчать.
— Но, Марсель, жить уж вовсе не так плохо и не так трудно, и…
Она умолкла. Она поправила локон своей прически и на миг остановилась, слушая живую тишину. В высоте листья деревьев трепетали шелковистым шелестом. Вода в шлюзе журчала тихо и нежно, словно шепча признанье. Где-то далеко на ферме пропел петух. Осы жужжали.
— Да, Марсель, я знаю, что жизнь пуста и что все умрут; но это чувство сильнее меня: я люблю жизнь.
Она продолжала медленно, точно говоря сама с собой:
— Да… Я знаю, что жить значит стариться, умирать, что все умирает и что умру и я… но я люблю жить. Ах, засыпать, пробуждаться, ощущать себя, видеть все кругом себя, слышать, смотреть, действовать! Самые обыкновенные движения дают мне это ощущение жизни… Вы мне скажете, что жизнь, которою я здесь живу, плоха? Это правда, но что из того? Существует не только настоящее, существует также и будущее, Марсель!
Марсель Ренодье сделал жест, выражающий отчаяние. Она продолжала более громко:
— Конечно, и будущее! Жизнь не для всех бездейственна и плоска. У нее есть свои сюрпризы, свои неожиданности. Почему не получить и мне своей доли из того, что она предлагает другим? О, я не требую ничего особенного! Вы знаете, я не собираюсь сделаться королевой Франции.
Их взгляды встретились на миг, потом он опустил глаза. Она сорвала пучок травы и разбросала ее, почти с досадой, нервно смеясь.
— Видите ли, дорогой мой, я не героиня. Нет, совсем нет! Я девушка практичная. Впрочем, приходится такой быть… Но не презирайте меня, по крайней мере, за то, что я говорю с вами откровенно!.. Итак, я люблю жизнь, и вдобавок люблю не самые высокие из ее благ!.. Да, я люблю удовольствия, удобства, роскошь. Это вас удивляет в такой деревенщине, как я? Но это так: несмотря на мои грошовые платья и шляпы, я люблю туалеты, уборы, драгоценности, словом — все!
Она покраснела.
— Вы не знаете, какую власть имеют над женщинами эти вещи, которые кажутся вам пустяками, бедный мой друг. Для нас существует на свете только две вещи: деньги и любовь.
Впервые произнесла она перед ним это слово: любовь. Ее белые зубки закусили пухлую губу. Она сказала резко:
— Я люблю деньги. С деньгами можно достать все.
Выражение пылкого желания залило румянцем ее красивое лицо. Веки затрепетали. Длинные ресницы то опускали, то поднимали свою тень. Усталым жестом она опустила руки и, почти шепотом, добавила:
— И, однако, я охотно отказалась бы от этого всего…
Порывисто, гибким движением тела она вскочила. Она отряхнула травинки, приставшие к юбке. Закинув руки, она снова воткнула в прическу свои шляпные шпильки и сделала несколько шагов по направлению к каналу. Металлический блеск юркого линя оживил сонную воду. Марсель поднял книгу. Толстый том оттягивал его руку своей безнадежной тяжестью.
— Марсель!..
Он обернулся. Жюльетта звала его, как зовут на помощь. В ее голосе было что-то молящее. Он подошел. Когда он очутился рядом с ней, она сказала:
— Что бы вы подумали, если бы узнали в один прекрасный день, что я сделала что-нибудь нехорошее?
Она спохватилась.
— О, не совсем уж гадкое, но почти…
— Жюльетта…
Она настаивала:
— Предположите, что это случилось.
— Вы неспособны сделать дурное, Жюльетта.
Она грустно улыбнулась:
— Я привязана к вам, Марсель, и мне хотелось бы, чтобы вы не сомневались во мне, что бы ни случилось. Вот и все!.. А теперь вернемся домой. Я уверена, что сейчас уже пять часов по крайней мере. А мне надо еще скроить себе платье. Господин де Валантон, папин друг, приезжает через две недели, и мне надо не слишком испугать его своим видом.
Она засмеялась отрывистым смехом и спокойно добавила:
— Не застегнете ли вы на моей блузке пуговку, которая расстегнулась, на спине?.. Я не достану.
Он пытался, неловко, держа книгу под мышкой. Будучи слегка близорук, он придвинулся ближе. Из-под прозрачного батиста просвечивала кожа плеч и рук. Он вдохнул их жаркий и молодой аромат. От Жюльетты пахло травой, тканью и кожей.
Медленно направлялись они снова по дороге, по которой шли раньше. Трава была позолочена солнцем. Шаги их тонули в мягкой и шуршащей гуще. Когда они дошли до калитки огорода, Марсель сделал движение, чтобы открыть ее, в ту же минуту, что и Жюльетта; руки их встретились на ивовом плетне. М-ль Руасси прошла первая. На мостике Марсель остановился: Жюльетта направилась к дому, меж тем как он остался склоненным над перилами. Ласточки прорезали воздух над водой, которая отчетливо отражала воздушный серп их острых крыльев.
VII
«Действительно схожими являются только те портреты, которые писаны не с нас, но которые в силу какого-то таинственного случая сделались нашими. Так, у меня есть терракотовая фигурка Клодиона, головка которой словно вылеплена с мадемуазель Руасси»…
Произнеся эти слова в вечер своего прибытия в Онэ, г-н де Валантон взглянул на молодую девушку. Огонь свечи, о который он зажигал папиросу, освещал его тонкое и умное лицо; он был обаятелен, г-н де Валантон, и с первой же минуты он бесконечно понравился Марселю Ренодье своей изысканностью и вежливостью. У него были на все свои утонченные и оригинальные взгляды, и он высказывал их с изящной небрежностью. Он думал о людях не хорошо и не дурно и воплощал в себе тот род здравого скептицизма, который относится к жизни не слишком доверчиво, но и не слишком враждебно.
Он завоевал расположение Марселя Ренодье, беседуя с ним о его отце. Он знал, что Ги де Вальвиль и Поль Ренодье были одним лицом. Он присутствовал на первом представлении «Школы Глупцов» и был одним из первых читателей «Человека и Жизни». Он равно восхищался в Поле Ренодье и блестящим драматургом, и острым мыслителем. Марсель испытывал глубокое удовольствие, слушая, как тот оценивал произведения его отца. Гордясь творчеством отца, он сам иногда подумывал о писательстве, но что он мог сказать о жизни такого, чего не сказал уже о ней его отец?