дядя, — лишнюю кровь отсосут.
— И то! — сказал Федя. — Пиявок я брезгую.
Я вспомнил, как они били щуку, и сказал:
— А привязать человека к дереву — до смерти искусают. Вот попробуйте. Вот хоть этим бреднем.
— Сам попробуй, — сказал Федя.
Мы еще забрели.
Уже темнело. Я окунал шею и лицо, спасись от комаров, а заодно греясь: в воздухе похолодало.
Бредень пришел пустой, если не считать мелочи, которую мы вытряхнули и оставили на берегу.
— А ну еще! — задоря нас, крикнул Федя.
— Да хватит вам! — не выдержал я. — Совсем уж обжадовели.
— В сам-деле, — согласился дядя, — набурлачились. Да и куда ее складывать, если еще.
— Рубахи снимете.
— Я не сниму, — злобно решил я.
— Тогда я штаны сниму, — решил Федя. — Что мне, в темноте-то, по деревне и без штанов просквожу.
— Уходим, — сказал дядя, — бог через раз улыбается.
Мы смотали на палки тяжелый бредень, понесли его: дядя спереди, я сзади. Кроме того, дядя нес ведро, я щуку. Федя нес только мешок, потому что свободной рукой поддерживал штаны.
Дядя был выше меня, и с бредня мне текло на плечо. Я замерз.
— Сердце-то замочил, — упрекнул дядя, — дрожишь.
Как будто я был виноват. Он ускорил шаг.
Мы поднялись на обрыв. Сзади, на лугах остались высыхающие озера, полные рыбы. Тяжело шаркала сохнущая на ветру одежда. Комары отступились.
В деревне, в домах готовили ужин. Огонь под таганами давал отблеск на окна, как бы задернутые красными светящимися занавесками, которые тревожил ветер. На дальнем конце деревни сухо и отчетливо щелкала колотушка ночного сторожа.
Пришли.
Хотели развесить сушить бредень, но Федя посоветовал оставить до утра.
Тетя Еня вынесла керосиновую лампу.
Стали, не переодеваясь в сухое, делить. Федя ногой потрогал щуку. Она слабо ущемила его за сапог.
— Неохота подыхать, — сказал Федя.
Дядя, хакнув, махнул топором.
— Отвернись, — сказал он. Я отвернулся. — Кому?
— Феде.
Феде достался хвост. Дядя отбросил голову в другую сторону, опрокинул ведро на траву. Рыба растеклась небольшим толстым пятном. Федя развязал рубаху. Дядя примерился и разделил кучу надвое. Рыба бесшумно и гладко подавалась под его рукой. Посмотрел, перекинул пару карасей слева направо, потом обратно.
— Смотри, Федь.
— Одно к одному. Чего смотреть.
— Отвернись.
Я отвернулся. Федя сказал:
— На парня-то надо. Слышь, Вася, парень-то лазил.
— В один дом, — сказал Вася.
Тетя Еня поддержала мужа. А мне и не нужна была рыба, я жил в гостях, но какая-то обида вдруг резанула меня.
— Кому? — спросил дядя.
— Тебе! — крикнул я и убежал на задворки.
Никогда до этого я не называл дядю на «ты».
Чужая мишень
Песок в корабельных часах
— Ты некрасивая, — сказало зеркало, и она поверила. Поверила зеркалу и разбила его.
Но зеркал много — одно разбила, другое скажет: ты некрасивая.
Мама услышала звон стекла, вошла и спросила.
— Что такое, Таня?
— Оно упало и разбилось, — ответила Таня. — Это к несчастью, я знаю, — она заплакала и сказала маме: — Мам, я такая некрасивая!
— Ну, кто это тебе сказал, дочка? Ты очень даже ничего.
— Ничего — пустое место. Я дурнушка.
— Таня!
— Что Таня? Что Таня? — перебила Таня. — Всем родителям свои дети хороши, а зеркало разбилось к несчастью. Я хотела гадать, я знаю, как гадать — надо в сумерки зажечь свечку, расчесать волосы и долго смотреться, тогда увидишь суженого. Но я увидела только себя, даже противно!
Мама улыбнулась.
— Это не летом, а на старый Новый год раньше гадали. А ты опять выводила веснушки?
— Опять. Но их не вывести, и лицо у меня рябое.
— Перестань, — приказала мама. — Не маленькая разную глупость на себя напускать. Собери осколки.
— Разбитого стекла не склеишь, — ответила Таня. — А если и склеишь, то все равно останутся трещины. Тебе что, зеркала жалко? Вот заработаю и куплю тебе трельяж. Сиди и кремься.
— Фу! — смазала мама. — Какое слово — «кремься». И в кого ты уродилась?
— Не в тебя, не в тебя, — успокоила Таня, — ни в мать, ни в отца, в прохожего молодца!
— Дочь, — возмутилась мама, — ты хоть понимаешь, что ты мелешь своим языком?
— Мели Емеля — твоя неделя, — отрезала Танька и вылезла в окно.
«Я некрасивая», — написала Таня щепочкой на песке у моря.
— Шшшутишшь, — сказала волна и смыла надпись.
— Если бы! — ответила Таня волне и села на камень, подобрав ноги, обхватив колени кольцом рук.
До восхода солнца оставалось четыре часа, даже меньше, если ждать его на высоком месте.
Я люблю Таню. Она ходила босиком по свежим половикам. Она не могла управиться со своими рыжими волосами, ни один гребень не брал их, и она хотела отрезать косы.
— Танька! — сказал я. — Не отрезай. Смотри мне! Отрежешь — обижусь.
Я уехал тогда в армию, и много дней прошло, «протекло, как песок в корабельных песочных часах».
Я ли был тогда? Что осталось от меня, того?
Сидит Таня на камне, сидит моя Аленушка, счастье мое рыжекосое.
— Ты трус, и над тобой все смеются, — сказал Сереге вожак ребят Владька, — тебе с девчонками сорняки полоть, а не со скалы прыгать. Сидишь на скале, как дурак, небось боишься?
— А ты прыгнешь? — спросил Серега.
— Надо будет, прыгну, — отвечал Владька. — А вот ты прыгни. Кишка тонка? Ну прыгни, прыгни!
Не прыгнул Серега. Подошел к обрыву и не прыгнул. Ударилась о камень волна, крикнула: «Эх!» — и опала.
«Трус я, — сказал себе Серега и подумал: — Ну и пусть!»
Раз такое дело, раз назвали трусом — соберет он свои вещички и уедет.
Но допоздна пели и танцевали у палаток, и Серега решил подождать. А пока ждал, уезжать передумал.
Ведь никто не знал, что он встречал солнце. Все спали, когда он шел на скалу. Чтоб не подумали чего, брал удочки. Сидел и ждал.
И солнце появлялось. Невидное вначале — светлой, ровной лентой на темном просторе серого Таманского пролива. Потом вспыхивало, резало пролив пополам, и все, что попадало в луч между солнцем и Серегой, теряло очертания.
«Печальный демон, дух изгнанья», — думал Серега, — черта с два отсюда сигануть: башку сломаешь!»
Таня сидела в ароматной теплоте позднего вечера.
Ей хотелось к палаткам, к шефам из города, но что с такими веснушками идти к чужому веселью?
Все-таки она решила подольше не идти домой: стыдно.
Темнота была прозрачной в ту ночь. Не стало солнца — оказалось, что луна высоко, и луна не успела посветить, как на краю далекого неба появился розовый просвет.
Таня вскочила, ополоснула руки и лицо прохладной, в пузырьках, водой и побежала встречать солнце.
Все в