уделять не абстрактным сейчас «лету-зиме» и «муссонам-пассатам», а конкретным техническим проблемам и делам. Это он имел в виду, что мне придётся научиться следить за работой, и если понадобится — чинить, все наши механизмы. Ну, то есть — механизмы Убежища.
Я честно пыталась понять и сообразить, как и что работает из того, что мне помогал разбирать и снова собирать папа. (Вернее, это он разбирал и собирал на моих глазах все эти такие страшно сложные на вид агрегаты, а потом заставлял и меня разбирать и собирать их — так, чтоб всё работало, и было правильно соединено.) А ещё папа рассказывал, какие детали в этих механизмах и устройствах ломаются чаще всего, и показывал мне иногда эти детали — уже негодные, и те, что хранились на складе — запасные.
Но, конечно, ничего из этого технического оборудования и приборов я не запомнила так хорошо, как наши с ним и мамой самые первые уроки — ну, когда они мне показали пустыню под чёрным небом… И иногда безжизненная поверхность пустыни Мохаве со ставшими почему-то огромными ослепительно пылающими белым светом кустами, вставала передо мной во сне. И тогда я в ужасе кричала, пыталась куда-то бежать от этого кошмара, хотя отлично понимала: бежать-то — некуда!.. Я — замурована. Я — в западне.
А руки и ноги словно отнялись, и не двигаются!
И я понимаю, что не успеваю нажать нужную кнопку!..
И я просыпалась.
Хотя, если честно, страшного в огромных кустах, по идее, нет ничего.
Но там, во сне, я почему-то знала, что пылающие кусты — очень страшный признак! Что надвигается какая-то чудовищная сила… Или — существа. Которые сделают что-то очень плохое с нашим домом! И которых могу убить только я!
И это от этого страха: от осознания того, что я, такая маленькая, слабая, и плохо все нужные машины знающая, не справлюсь, как мне кажется, я и просыпалась!..
Мама в такие ночи прибегала ко мне, и пыталась утешить, подбодрить. А папа теперь почти не спал с нами в доме: он говорил, что некоторые механизмы совсем ветхие, и он должен постоянно нести вахту возле них: чтоб не было отказов. И ему нельзя пропустить тот важный момент, когда он сможет заменить какой-то там основной насос…
В те редкие дни, когда мама уходила в автозал дежурить вместо него, а он давал мне уроки, или рассказывал истории на ночь, я замечала, что круги под его глазами делаются всё больше, и становятся всё темнее. А сами глаза… В них страшно было смотреть — столько там было… Не знаю, как верно описать это чувство — непреклонности, что ли.
Теперь про все общеобразовательные предметы и разные науки мне рассказывала мама, а с папой мы занимались только техникой.
Мне было очень страшно, я чувствовала, что папе всё тяжелей, и что хрупкое равновесие, которое мы поддерживаем здесь, в Убежище, может оказаться в любой момент нарушено… И тогда мы все, скорее всего, умрём.
Но я пыталась папе этого не показывать, и старалась только лучше запоминать, что он мне объясняет. И выучить, как ликвидировать те поломки и проблемы с нашими механизмами, которые сейчас случаются чаще всего. Иногда мои пальчики, испачканные в смазке, и металлических опилках, отказывались прикручивать, или вставлять какие-нибудь детали — от усталости, или дрожи от слабости. Или — потому, что я не могла сразу сообразить, какой стороной их вставить так, чтоб было правильно!
Но я не сдавалась, и, стиснув зубы, всё равно всё делала, что было надо — со второй, третьей, или десятой попытки. И папа тогда кивал с довольным видом, говоря, что я — их единственная надежда и опора, и что они в меня верят.
А ещё иногда целовал меня в лобик, и приговаривал, какая я у них умничка и лапочка, и как же я так хорошо понимаю и запоминаю, что он не нарадуется. А я сдерживалась в такие моменты изо всех сил, чтоб не разрыдаться, и не кусать губы от отчаяния — я понимала, что так нам долго не продержаться!
Никакие механизмы и аппараты, будь они хоть самыми лучшими и надёжными, не могут работать вечно!
Что настанет тот день, когда откажет или сломается что-то настолько важное, что мы все можем погибнуть…
И вот этот день настал.
Это случилось как раз в мой восьмой День Рождения.
Мама, несмотря на то, что накануне они с отцом всю ночь провели в машинном зале и ремонтной мастерской, всё равно испекла мне торт.
Торт оказался почти несладкий — кончался сахар! — но мы всё равно съели его весь. Ели мы его прямо в автозале, на одном из столов, с которого убрали монитор, и куда мама поставила блюдо с тортом, чайные чашки и ложки, и чайник. Чайная заварка у нас тоже заканчивалась, и та жиденькая жёлтая водичка, которая была сейчас налита в чашки, почти не отличалась по вкусу от обычной питьевой воды.
Папа сказал тогда, что воды-то хватит хоть ещё на пятьдесят лет. А мама сказала, что это ничего не значит: еды осталось лет на двадцать.
Папа, непривычно выглядевший в огромных резиновых сапогах, которые он зачем-то одел, дёрнул плечом. Но ничего не ответил.
Потом внизу, прямо под нашими ногами, что-то звонко сделало «БАМ-М-М!», пол задрожал, и что-то громко зашипело. Мне что-то ударило по ушам — я даже прижала их руками, так стало больно, и закричала: «А-а-а!»! А папа кинулся вниз сквозь открытый люк, даже не по ступенькам, а скользя руками прямо по перилам.
Внизу что-то громко булькало и гудело, и мама подбежала к люку, приказав мне оставаться на месте — у стола. Лицо у неё было такое белое, что я, как ни старалась сдерживаться, тихонько захныкала: я поняла, что всё — плохо!
Я услышала, как папа громко ругается, и стонет, как гремят по полу какие-то детали, которые он, наверное, заменяет… А затем папа закричал ещё громче, так отчаянно!..
И мама, глядящая на него через проём люка, вскрикнула, и теперь покраснела — так густо, что мне стало по-настоящему страшно. Я хотела кинуться к ним, чтоб как-то помочь, но мама снова велела мне оставаться на месте, что бы ни случилось. Голос у неё был таким, и посмотрела она так, что я поняла — я должна послушаться!
Мама, которая успела за это время надеть длинные сапоги, в которых папа обычно работал в аккумуляторной, и две пары которых лежали приготовленные