Игорь Клямкин: И что сама эта норма, будучи абстрактной, не наполнена в массовом сознании ценностным смыслом…
Наталья Тихонова:
Но меня в данном случае интересовала именно норма. И, чтобы понять ее культурный смысл, я проанализировала данный вопрос в двух срезах.
Во-первых, я проанализировала его на предмет того, с какими вопросами он «стягивается» при факторном анализе. Оказалось, что он «стягивается» с теми вопросами, которые я отнесла к особенностям правового сознания россиян. Согласие с формулировкой, о которой идет речь, как бы обосновывает легитимность права государства нарушать закон. Логика здесь такая: если человек признает, что государство должно отстаивать интересы общества перед интересами отдельной личности и доверяет ныне существующему государству, то он признает за ним и право давить на правосудие и ограничивать свободу прессы во имя общих интересов. Когда мы смотрим эмпирические данные, эти вопросы и ответы на них выступают в единой связке. Поэтому есть все основания утверждать, что согласие с позицией о приоритетности «интересов всего народа» перед интересами личности правомерно рассматривать как индикатор традиционализма этакратического типа.
Во-вторых, это подтверждается и отношением к данной позиции представителей различных кластеров. Если в двух традиционалистских кластерах с этим суждением однозначно согласны 71 и 62% входящих в них респондентов, то в кластере модернистов, ориентированном на права человека и инициативу, – лишь 46%. Корректно интерпретировать ответ на тот или иной вопрос, повторю еще раз, можно лишь в том случае, если мы знаем, как этот ответ соотносится с ответами на другие вопросы. Попытки же интерпретировать его отдельно от других ни к чему, кроме искажения исследуемой реальности, привести не могут.
Игорь Клямкин: По-моему, цифры, которые вы только что назвали, не соответствуют тем, что приводятся в докладе. В нем, насколько помню, говорится, что по населению в целом за приоритетность «интересов всего народа» высказываются 76% респондентов…
Наталья Тихонова: Цифра в докладе не учитывает затруднившихся ответить на этот вопрос. 76% – это от числа тех, кто на него ответил. А в данных по кластерам, которые я назвала сейчас, учитываются все.
Игорь Клямкин: Как бы то ни было, получается так, что чуть ли не все нормы, характерные для этакратической модели, не застрахованы от разложения. В том числе и та, что утверждает приоритет «интересов всего народа» по отношению к интересам личности. По крайней мере в сознании «российских модернистов» она размывается. И это возвращает нас к основному вопросу нашего семинара. Куда все же ведет Россию кризис культуры – к альтернативному модерну или к аномии? Достаточно ли оснований считать его кризисом развития?
Наталья Тихонова: Любой кризис означает начало следующего этапа – деградации и умирания или дальнейшего развития. Сейчас у нас стадия, когда превалирует разложение тех норм и ценностей, которые были характерны для предыдущего этапа. Это нормальный процесс. Разложение началось давно – еще во времена столыпинских реформ. Однако это не означает поступательного движения к аномии. Аномия по нормам есть, но она локализуется преимущественно в кластере «разочаровавшихся традиционалистов», представители которого не могут определить свою позицию почти по каждому вопросу. Половина респондентов в этом кластере – сельские жители, и мы видим, что разложение старых норм в селах не ведет к утверждению там норм новых.
Эмиль Паин: Это касается всей страны или отдельных регионов?
Наталья Тихонова:
Это касается всех, но по-разному. Все, что связано с селом, – это отдельная тема, даже не хочу ее трогать.
Если же характеризовать вектор движения России в целом, то около 30% ее населения обладают модернистскими взглядами, но это не докатывается до их политических взглядов. При этом я не уверена, что нам нужно набрать большинство модернистов по населению в целом для того, чтобы у нас сформировались эффективные институты. Нам нужна критическая масса, которая обеспечит легитимность и поддержку соответствующих норм. Как известно, поведенческие практики характеризуются перетеканием образцов сверху вниз. Отсюда – ключевая роль среднего класса как ретранслятора поведенческих практик дальше вниз. Средний класс, кстати, успешно с этим справляется. К 2025 году как раз наберется критическая масса модернистов, это где-то 40–50% городского населения.
Алексей Давыдов: И тогда в России утвердится модерн, альтернативный западному?
Наталья Тихонова: Он будет альтернативный западным моделям, но не всем им в равной степени. Запад разный. Беда наших реформаторов заключается не в том, что они ориентировались на Запад, а в том, что выбрали не тот Запад, т.е. выбрали англосаксонскую модель, взяли за основу Штаты, добавив кое-что и от себя в плане усиления этой модели. Это не могло быть легитимно, так как не состыковывалось с тем типом социума, который у нас существует. Скандинавский опыт у нас тоже не пройдет, потому что там все строится на идее осознанной солидарности, чего в России нет. Для нас оптимальна, судя по социологическим данным, немецкая модель.
Эмиль Паин: Англосаксонская, т.е. протестантская, уж точно не для нас.
Наталья Тихонова:
Немецкая модель направлена на корпоративность. А англосаксонская – на индивидов. Немецкая предполагает, что надо стимулировать социально одобряемое поведение; англосаксонская – что необходимы индивидуальные свободы. Наши люди тяготеют к немецкой модели. Когда в 2000 году началась эпоха Путина, то произошла легитимизация некоторых норм, которые связаны с ролью государства в обществе, потому что в эпоху Ельцина государство утратило кредит доверия со стороны населения. Но в 2006–2007 годах пошел откат. Сейчас мы вернулись к состоянию, которое у нас было на входе в 2000-е годы, потому что кратковременный всплеск надежд сошел на нет.
Рассматривая процессы динамики нормативно-ценностных систем в интервале 20 лет, мы видим, что нормы достаточно устойчивые, но постепенно меняются. И это альтернатива активному протесту. Понимаете, у нас механизм протеста немного другой, чем, например, в Польше. Для нашей культуры свойственны формы протеста, когда активные и несогласные люди всегда просто уходят из зоны действия неприемлемых для них норм. Так, например, формировалось казачество – сначала крепостные бежали на Юг, потом в Сибирь. Сейчас у нас уход на Запад. Если есть возможность уйти, уехать чисто физически, то социально активная часть населения уходит, и база для активного протеста минимизируется.
И, наконец, несколько слов по поводу проведения междисциплинарных исследований, о чем говорили коллеги. Я к этому отношусь позитивно. Потому что то, что социологи берут для разработки концепций своих исследований, заимствуется ими из философии, культурологии и других областей знания. Без ориентации в этих областях социолог не может грамотно поставить задачи исследования. Такая совместная работа могла бы быть интересной.
Однако тут есть и свое «но». Лично мне проблема ментальности близка и понятна. Но когда я упоминаю слово «ментальность» в присутствии многих других социологов, они его не воспринимают, так как менталитет социологически не операционализируем. Это более системная и глубинная характеристика культуры, чем, например, нормы, и она труднее «отлавливается» социологическими техниками.
Культурная революция или культурная деградация? Обсуждение доклада Алексея Давыдова «Кризис культуры и культурная революция»
Игорь Клямкин:
Мне еще до нашей сегодняшней встречи приходилось слышать от некоторых из вас, что доклад Алексея Давыдова «Кризис культуры и культурная революция» существенно отличается от тех, которые мы обсуждали раньше. И это действительно так. Во-первых, доклад в основном выстроен на материале литературы, кино, телевизионных программ. Во-вторых, Алексей Платонович пытается соединить в своем тексте роли культуролога и публициста. В-третьих, автор предлагает необычное понимание кризиса российской культуры. Насколько я понял, это, по его мнению, не кризис упадка и не кризис развития, равно как и не их взаимоналожение, как у Натальи Евгеньевны Тихоновой. Это кризис упадка и развития в одних и тех же его проявлениях, так как в самом упадке, в самом разложении прежних норм и ценностей докладчик усматривает симптомы обновления. Или, пользуясь его словами, усматривает первичные симптомы культурной революции.
Стихийную протестную активность массового человека Алексей Платонович интерпретирует как выражение потребности в свободе. Как отторжение просыпающейся личностью антиличностной традиционной культуры, блокирующей в России любые реформы. Докладчик отдает себе отчет в том, что в таком протесте, принимающем нередко криминальные формы, никакой культурной альтернативы «Русской системе» не содержится. Но это, по его мнению, проявление запроса на альтернативность – пусть и болезненное, пусть и уродливое. Под этим же углом зрения рассматривает автор и сексуальную революцию в России. Давайте обсудим, насколько такая интерпретация оправданна.