не шибко, может придтить... Дозвольте позвать.
— Зови, зови скорей! — засуетился доктор. — Ну вот сейчас все и узнаем, — обратился он к Надежде Ивановне.— А вы, сестрица, очень-то не волнуйтесь... Бог даст, все по-хорошему кончится.
Через минуту фельдшер вернулся; за ним ковылял невысокого роста черноватый солдатик пограничной стражи; рука его была на перевязи, и вся голова забинтована, но, несмотря на это, он держал себя бодро и бойко поглядывал на всех черными выразительными глазами. По-китайски солдатик оказался действительно мастером говорить. Он подробно расспросил Фу-ин-фу и начал обстоятельно переводить слова старика.
Долго шел допрос старика китайца. Взволновавшаяся Надежда Ивановна никак не могла насытить своего любопытства и задавала все новые и новые вопросы, на которые Фу-ин-фу терпеливо отвечал, как умел; только на один вопрос не мог он ответить, хотя этот вопрос был для Надежды Ивановны самым главным. Фу-ин-фу не мог объяснить русской бабушке*, насколько серьезны раны Катень-ева; старик даже плохо определял место, куда именно ранен офицер, сквозные ли у него раны, или пули остались в теле.
Надежда Ивановна страшно волновалась, не имея возможности выяснить этих столь важных подробностей, от которых зависело все, и доктору с трудом удалось хоть немного успокоить ее. Наконец, измученного тяжелой дорогой и расспросами, Фу-ин-фу отпустили на кухню, где по приказанию доктора ему дали остатки супа и мяса. Старик был сильно голоден и с жадностью набросился на еду. Он ел, захлебываясь от торопливости, чавкая, облизываясь, строя уморительные гримасы и в то же время испуганно косясь на приближавшихся солдат, как бы опасаясь, что вот-вот кто-нибудь вырвет у него из-под носа миску с вкусным жирным хлебовом.
Тем временем в небольшой пристроечке, где на канах помещались сестры госпиталя, шел оживленный спор между рыжебородым доктором и сестрицей, Надеждой Ивановной Волгиной. Доктор был сильно взволнован и, как тигр в клетке, метался по узкому пространству между стеной и канами, то и дело хватая себя за голову, ероша свои огненные волосы и горячо жестикулируя.
— Но ведь это безумие, поймите, безумие! — пронзительно вскрикивал он плачущим голосом,— Это прямо невозможно... Вы не отдаете себе отчета в том, что вы хотите
*Бабушка — женщина. сделать... Ведь до этой пещеры, про которую говорит китаец и где лежит теперь Катеньев, более 50 верст. Понимаете: пятидесяти верст!!! К тому же вся страна занята японцами, повсюду их сторожевые охранения, патрули, разъезды. Вы и пяти верст не пройдете, как вас схватят... Вы, может быть, воображаете себе, что японцы очень посмотрят на ваш красный крест? Держите карман шире! Хорошо, если на ваше счастье подвернется их офицер (хотя я и офицерам ихним тоже мало верю), а если вы попадетесь солдатам, да они с вами то сделают, о чем и подумать-то страшно... И никакой крест не спасет вас от их насилий, уверяю вас...
— Да откуда вы взяли, Петр Петрович, что я пойду в одежде сестры? Так мне, разумеется, не пройти.
— А как же вы пройдете?
— Я наряжусь китаянкой... будто дочь Фу-ин-фу, и с ним и пойду...
— К и т а я н к о й?!! — протянул в изумлении доктор.— Отцы-родители, этого еще недоставало... Да тогда вы совсем пропали... Вас, как шпионку, просто-напросто повесят, а раньше... Ах, да что и говорить: вы просто с ума сошли, временный психоз...
— Психоз там или не психоз,— уже с легким нетерпением в голосе перебила доктора Надежда Ивановна, — но я решила идти и пойду... Что бы меня там ни ожидало... Поймите же, доктор, я не могу иначе поступить... Тот, кто мне дороже жизни, лежит теперь одинокий в пещере, на попечении китаянки; у него, может быть, раны гниют, перевязки надо делать, а разве старуха это сумеет... Наконец, Подумайте об его душевном настроении... На одно мгновение вообразите себя в его положении, вообразите, что он испытывает... Может быть, раны его и пустяшные, и, при разумном уходе, он быстро поправится, а тогда...
— Что тогда? Ну, что тогда? Скажите мне на милость,— вскипел доктор, — неужели вы воображаете, что вам удастся вернуться с ним благополучно назад? Вы забываете, что пройдет месяц, а то и два, раньше, чем он будет в состоянии идти (если только еще будет), а к тому времени наши войска отступят еще верст на сто, назад...
— Почему непременно отступят? А может быть...
— Ничего не может быть... я вам говорю, отступят, поверьте моему слову... Это уже по началу видно... Не только за Ляоян, да мы за Харбин уйдем, в этом уже не сомневайтесь... Вот тогда и посмотрим, как это вы выберетесь из вашей пещеры.
— А это как бог даст, да я об этом теперь пока и не забочусь, мне только бы добраться до него и начать ухаживать за ним, вырвать его из когтей смерти... Без правильного ухода даже и пустяшная рана легко может окончиться смертью...
— Положим, это так, но подумайте еще об одном... Ну скажем... вы только не волнуйтесь... если говорить, то говорить все... скажем так... предположим, он умер... не пугайтесь, это я делаю предположение только... умер или умрет, то что вы станете делать там одна среди китайцев?
— Я... я,— слегка заикаясь и бледнея, ответила Надежда Ивановна,—я прежде всего похороню его, а там вернусь...
— Хорошо, вернетесь... Хорошо, китайцы отпустят вас, а если нет? Ведь китайцам, пожалуй, меньше можно доверять, чем японцам... Вы об этом не думаете, а ведь они подчас ой-ой какими зверьми бывают... Если бы вы знали, что они во время восстания проделывали с попавшими им в руки христианками из европейцев, как они их мучили, каким ужасным пыткам предавали, к тому же самым позорным, унизительным... китайцы ведь по части пыток мастера, импровизаторы... а к тому же еще и садисты!
— Ну, мало ли что было тогда, в китайскую войну, в то время они были озлоблены против европейцев, наконец, у меня в крайности есть средство, не допустить до пыток и унижений...
— Какое?
— Яд! я возьму с собой две капсюли какого-нибудь сильнодействующего яда и в последнюю минуту, когда потеряю всякую надежду, отравлюсь. А пока все-таки пойду, что бы вы ни говорили, какими бы страхами ни пугали, пойду, потому что не могу не идти.
— Это ваше последнее слово?
— Последнее!
Доктор с минуту стоял перед ней, скрестив на груди руки и пристально всматриваясь в ее побледневшее, но вполне спокойное