— Помочь? — спросила Елена Сергеевна и, не дожидаясь ответа, разлила жидкость из миски по стаканам и чашкам. Девять сосудов стояли тесно посреди стола, и кто-то должен был первым протянуть руку.
Старик размашисто перекрестился, что противоречило научному эксперименту, но возражений не вызвало, провел рукой над скоплением чашек и выбрал себе голубую с золотым ободком.
— Ну, — сказал он, внимательно оглядев остальных, — с богом.
Зажмурился, вылил содержимое чашки в себя, и кадык от глотков заходил под дряблой кожей, а жидкость булькала. Потом поставил пустую чашку на стол, перевел дух, сказал хрипло:
— Хорошее зелье. Елена, воды дай — запить.
И сразу тишина в комнате, возникшая, когда старик взял чашку со стола, окончилась, все зашевелились и потянулись к столу, к стаканам, будто в них было налито шампанское…
— Всё, — сказал Грубин. — Эксперимент закончен. Можно по домам.
— Ура! — вдруг провозгласил Савич, ощутивший подъем сил. Он покосился на Ванду.
Та только улыбнулась.
— Ура!!! — опять крикнул Савич так громко, что Елена Сергеевна невольно шикнула на него:
— Потише, Ваню разбудишь.
От крика очнулась Бакштова кошка. Она дремала у ног хозяйки, старчески шмыгая носом. Кошка открыла глаза, один — голубой, другой — красный, метнулась между ног собравшихся и, чтобы вырваться, спастись, прыгнула вверх, плюхнулась на стол, заметалась на скатерти, опрокидывая пустые стаканы и чашки, толкнула бутыль с оставшейся жидкостью.
Бутыль рухнула на пол, сверкнула и разлетелась в зеленые осколки…
— Обормоты! — только и смог сказать старик.
Кошка спрыгнула со стола, села рядом с лужей, поводя кончиком хвоста, а затем начала лакать черную жидкость.
— Всё, — сказал Грубин и утерся рукавом пиджака.
— Как же теперь? — спросила Шурочка. — А нельзя восстановить?
— Если бы можно, все молодыми ходили бы, — сказал старик. — У нас такой техники еще нет.
— А по чему будете восстанавливать? — спросил Грубин Шурочку, будто она была во всем виновата. — По пробке?
— Тем более возрастет наша ценность для науки, — сказал Миша Стендаль, защищая Шурочку. — Нас будут изучать в Москве.
Миша совсем разуверился в событиях. Даже кошка показалась ему частью большого розыгрыша.
— У вас порошок остался, — сказал Грубин старику, без особой, правда, надежды.
— Порошок — дело второе, — ответил тот. — Одним порошком молод не будешь. Пошли, что ли? Утро уже скоро.
Ночь завершалась. На востоке, в промежутках между колокольнями и домами, небо уже принялось светлеть, наливаться живой, прозрачной синевой, и звезды помельче таяли в этой синеве. По дворам звучно и гулко перекликались петухи, и уж совсем из фантастического далека, из-за реки, принесся звон колокольчика — выгоняли коров.
Предутренний сон города был крепок и безмятежен. Скрип калитки, тихие голоса не мешали сну, не прерывали его, а лишь подчеркивали его глубину.
Елена Сергеевна стояла у окна и слушала, как исчезали, удаляясь, звуки. Четкие каблучки Шурочки; неровный, будто рваный, шаг Грубина; звучное, долгое, как стариковский кашель, шарканье подошв Алмаза; деликатный, мягкий шаг Удалова; переплетение шагов Савича и его жены.
Шаги расходились в разные стороны, удалялись, глохли. Еще несколько минут, как отдаленный барабан, доносился постук стариковской палки. И — тихо.
Предутренний сон города крепок и безмятежен.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
13Удалов поднял руку к звонку, но замешкался. Появилось опасение. Он покопался в карманах пижамы, раздобыл черный бумажник. В нем, в отделении, лежало круглое зеркальце. Удалов подышал на зеркальце, потер его о штанину и долго себя разглядывал. Свет на лестнице был слабый, в пятнадцать свечей. Удалову казалось, что он заметно помолодел. Не зря, пока все беспокоились из-за кошки, слил остатки из чужих чашек, допил. При его невезучести меньшая доза не подействует. Крутить зеркальцем перед носом было нелегко- мешала загипсованная рука. Попрощаюсь, думал он, уйду из дому. Интересовался: “Если и правда помолодею, останется ли застарелая вздутость на шее? Хорошо бы, пропала”.
Удалов думал, дышал и возился у своей двери.
Жена Удалова, спавшая чутко и одиноко, пробудилась от шорохов и заподозрила злоумышленников. Она подошла босиком к двери, прислушалась и спросила в замочную скважину:
— Кто там?
Удалов от неожиданности уронил зеркальце.
— Я, — сказал он. Хотя сознаваться не хотелось.
— Кто “я”? — спросила жена. Она голос мужа не узнала, полагая, что он надежно прикован к больничной койке.
— Корнелий, — сказал Удалов и смутился, будто ночью позволил себе побеспокоить чужих людей. В нем зародилась отчужденность от старого мира.
Жена охнула и раскрыла дверь. Тут же увидела на полу осколки зеркальца. Осколки блестели, как рассыпанное бриллиантовое ожерелье.
— Кто тебя провожал? — спросила она строго. Она мужу не доверяла.
— Я сам, — сказал Корнелий. — Плохая примета. Зеркало разбилось.
— Ты, значит, под утро стоишь себе на лестнице и смотришься в зеркало? Любуешься? Хорош гусь. А я тебе должна верить?
— Не кричи, пожалуйста, — сказал Удалов. — Детей разбудишь.
— Дети твои спят, наплакавшись без отца. Одна я…
Жена правдиво всхлипнула.
— Честное слово… — сказал Удалов. — Честное слово, никто меня не провожал. Мне надо в срочную командировку. Меня даже из больницы отпустили. Я домой зашел вещи взять, переодеться. — Он показал на больничную пижаму синего цвета. — Вот в таком виде…
— В командировку, говоришь? И когда это тебя послали? Ночью?
— Сейчас только из райкома приходили. Машина за углом ждет.
Был Удалов лжив. И чужой человек понял бы это.
— Иди, — сказала жена. — Иди и не возвращайся. Только ее осколки прибери. Не желаю…
— Тише, милая…
— Это она тебе милая. Не желаю за ней прибирать. Жена хлопнула дверью и оставила Удалова на лестнице. Удалов размышлял. С одной стороны, его отпустили.
С другой — не дали одежды и полотенца. Удалов хотел было позвонить, урезонить жену, но рука к звонку не тянулась, не смела. Ясно было, какой скандал поднимется в тот момент, когда жена, за дверью ждавшая покаянного звонка, звонок этот услышит.
— Эх!.. — Удалов присел на корточки, начал подбирать осколки зеркала, что делать было не обязательно. Зеркальце было позаимствовано у жены, из старой сумки. Гипсовой рукой Удалов задевал за косяк, и хотелось плакать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});