Скорее всего, она и сама была не рада своей педантичности. Она принадлежала к той разновидности людей, для которых верная запятая чуть ли не дело чести. Такого педантизма многие не понимали. В ноябре 1962 года она, ликуя, сообщает в письме Минтону: «„Мондадори“ вернулся к намерению выпустить в свет двадцатое издание „Лолиты“. „Бледный огонь“ стал в Америке бестселлером. Но все-таки не повлияет ли неважное качество итальянской „Лолиты“, известной как произведение В. Н., на рост популярности „Бледного огня“?» Небезукоризненный перевод тут же называется «безнадежным» или даже «кошмаром». Подобное же фиаско постигло и перевод «Твердых суждений» на французский, сделанный Владимиром Сикорским, сыном Елены. «Кошмар» исправлялся в течение двух уик-эндов. Преувеличенное внимание к огрехам могло показаться желанием поднять бурю в стакане воды, но как заметил очередной проницательный миниатюрист, «если в стакане воды жить, то буря в нем — явление пренеприятное!».
Вера регулярно издавала грозный глас от имени мужа: Набоков вполне безразличен к критике, но его чрезвычайно и страстно заботят обязательства издателя по отношению к его книгам [296]. Мало кто из писателей умел брюзжать так красноречиво или мог позволить себе такую богатую оркестровку. Когда Вера во время своего визита в Нью-Йорк в 1966 году высказала недовольство по поводу скаредности «Патнама», Минтон парировал: «Вера, не автору учить издателя, как издавать книги!» И та вынуждена была с его логикой согласиться. Хотя и не считала, что Минтон сделал все возможное для рекламы «Отчаяния». Она была убеждена, что зачастую сама с большим успехом справилась бы с продажей зарубежных или субсидиарных прав, чем малорасторопный правовой отдел какого-нибудь издательства; Вера потратила массу времени на переговоры о возврате прав. Лишь в редких случаях она могла уличить издательства в неправомерности действий. То, что Вера перехватила права на телеэкранизацию «Пнина» у издательства «Даблдей», особого успеха не принесло, хотя ей естественней было предложить на главную роль Питера Селлерса или Жака Тати.
Ошибки случались и у Веры, и она первая это признавала. (Порой используя для этого жаргонные словечки: «О Боже, кажется, я допустила „ляп“!» — сообщала она приятельнице, когда ей было уже за восемьдесят.) Вера не скрывала, что картотека у нее не в идеальном порядке; Жаклин Каллье периодически на протяжении десятилетий делала все возможное, чтобы собрать договоры и гонорарные ведомости из разных картонных коробок. Вера мастерски научилась оправдываться перед корреспондентами в запаздываниях мужа с ответом. «Снова должна извиниться перед Вами за нерегулярные ответы мужа, — пишет она, всякий раз, вероятно, испытывая крайнее унижение. — Муж обещает прочесть письмо как только сможет». Между тем проходят три месяца. Вера обращается с привычным потоком извинений к издателю, переиздающему Набокова на русском языке, и пишет о тайном распространении книг за Железным Занавесом. (Супругов увлекал образ: книги падают с неба, каждая на отдельном парашютике.) Регулярно Вера спрашивала мужа, что именно предложить издательству выпускать в первую очередь, Владимир отвечал: «Да-да, я скажу. Но сперва дай подумать», — в результате решение повисало в воздухе.
Уже в 1963 году Вера сообщала, что Владимир работает с неистовой скоростью, вечно стремясь уложиться в жесткие сроки. И никто из Набоковых не ощущал нехватки времени так отчаянно, как Вера, которая, по словам Дмитрия, не умела ни минуты сидеть без дела. В 1969 году один репортер задал Набоковым вопрос: какие из комиксов, которые они так любят, нравятся им больше всего? Владимир назвал среди любимых «Бадда Сойера» и «Рекса Моргана, доктора медицины». Оба Набоковы сочли «Дешевку» «претенциозной» и отмахнулись от «Малыша Эбнера». Вера восторженно отозвалась о «Деннисе-бесенке» по причине его лаконичности. Репортер в этой связи отметил ее удивительную рациональность. После в другом интервью Владимир сетовал, как однажды ему пришлось долго ехать в едва тащившемся поезде из Лозанны в Монтрё, хотя обычно эта поездка занимает двадцать минут. «Тут мы с тобой разные. Я бы подождала экспресс, а ты садишься в первую попавшуюся электричку!» — вставила Вера [297].
2
Танец местоимений в письмах из отлаженного итакского тустепа развился в бойкий международный квикстеп, что предоставляло больший простор во взаимоотношениях с издателями. От Владимира чаще исходило простодушное: не помню, писал ли Вам, что я то-то и то-то; Вера же на первое место выставляла запросы. Двухголосие позволяло Набокову — к такому же выводу приходил и доктор Джекил — вести себя так, будто «человек на самом деле не един, но двоичен». Вера иногда озвучивала самые резкие высказывания мужа, добавляя не без оснований, что извиняется за столь невоздержанные слова, но так сказал Набоков. Или могла выдать от себя замечание и порезче, добавляя к раздражению мужа и свое собственное. У корреспондентов Набокова были все основания представлять себе жителя мирной долины Набокова громовержцем, обрушивающим своей гнев с вершин Швейцарских гор. В 1967 году Альфред Аппель опубликовал в двух номерах «Нью рипаблик» рецензию на «Память, говори». Вера говорила, что если Владимир когда-нибудь и откажется от своего правила не благодарить критиков, то, несомненно, подтолкнет его к этому блестящее эссе Аппеля. «Как Вы понимаете, здесь есть элемент плутовства», — мимоходом замечает она. Совместно Набоковы способны создать своеобразную динамику, уже знакомую по романам Владимира, некий нервный танец кажущегося всеведущим повествователя с героем, захваченным собственными проблемами и умоляющим нас не верить ни единому слову повествователя. (Надо сказать, Набоков мастерски справился бы с обеими ролями. Друзья уже давно сетовали, что в те редкие случаи, когда Владимир говорил правду, он подмигивал своему собеседнику.) В 1966 году Вера сообщала реакцию мужа Эндрю Филду, который через пару лет станет первым биографом Набокова: «Только он добавляет, что „вообще-то говоря“ у него „воспоминания слабые и недостоверные“. (Я не согласна.)»
Поскольку жена была рядом, Набоков мог изъясняться в первом лице множественного числа. И поскольку зачастую вся корреспонденция велась не с Набоковым, а о Набокове, уже в середине 1960-х годов просто создается некий самостоятельный персонаж — в виде монументального В. H., и это по сути уже не Набоков. В значительной мере этот недоступный, недостижимый В. Н. был продуктом Веры Набоковой. Как иначе могло возникнуть у Набокова подобное монументальное второе «я»? «В. Н. не испытывает восторга по поводу данного романа» звучит совсем по-иному, чем то же, изложенное от первого лица. Владимир обожал говорить, что сущий, дышащий, поглощающий завтрак Набоков имеет лишь отдаленное родство с писателем и что он чрезвычайно счастлив считать себя «персонажем, роль которого я обычно исполняю в Монтрё». (Вокруг соглашались. Когда в 1969 году набоковское подобие крупным планом красовалось на прилавках, Уилсон с сожалением говорил их общему другу: «Видали Володю Набокова на обложке „Ньюсуик“? Он напоминает статиста, нанятого, чтобы позировать в роли Володи-Владимира Набокова». Многие годы наблюдая это позирование, Джейсон Эпстайн считал: «Пустой номер — представить себе настоящего Набокова».) Редактору, отвечавшему на Верино письмо по поводу ее знаменитого мужа, ничего не оставалось, как назвать его в обращении «В. Н.» — чтобы не спотыкаться о местоимения второго лица. Случалось, Владимир диктовал письма от первого лица насчет растущего числа опечаток в британском издании; цитируя его слово в слово, Вера передает тревоги Владимира в третьем лице, по существу позволяя своему повелителю удалиться в тень в глубине сцены. С ее помощью реальный Владимир Набоков растворился в швейцарском воздухе; как будто к участию в разработке Федеральной программы защиты свидетелей привлекли Томаса Пинчона. Владимир — реальный человек, В. Н. — автор. Если с официальным визитом, как, например, Аппель в 1970 году, — то к В. H., а проявление терпимости — это относится к прихотям Владимира, и за это Вера благодарит того же Аппеля после его визита.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});