за воротник, и жизнь бы казалась мед да сахар.
– Потому что вы, Павел Петрович, скучный человек. А такую женщину, – Катузов многозначительно посмотрел на присобранные в дудочку губы Марфиньки, всегда протянутые для поцелуя, – надо купать в шампанском и с головою осыпать розами по сто рэ за штуку.
– Колючая буду. Не подобраться, – засмеялась Марфа своему намеку, пригубила вина и по привычке лизнула тонкий ободок бокала, оставив на нем следок помады, словно натек загустевшей кровцы.
– Шипы обломаю, сделаю обрезание, чтобы не усыхала, посажу в передний угол, встану на колени и буду молиться… Бо-ги-ня! – подхватил шутку Катузов. – Слушай, Марфуня, пойдем со мной в партию, мужики на руках понесут от привала до привала… А что? С Хромушиным тут засохнешь от тоски, он сунет тебя в книгу меж страниц, как бабочку, и вспомнит лишь лет через сто, когда от твоих прежних прелестей останется один тлен. И вот эту тень он и возлюбит искренне и воспоет… Психологи вообще предпочитают жить подсознанием, предчувствием и анализом. Анализы – вещь, конечно, необходимая, но они скверно пахнут. А ты живая, вся живая, тебя постоянно шевелить надо… Хромушин тебя так шевелить не будет, как я. Ученые сидят сиднем, и у них кое-что атрофируется до агрономического состояния. – Тут Катузов спохватился, что слишком распоясался, и повинился с той же легкостью. – Простите, Павел Петрович. Перец на язык попал… «Когда я пьян… а пьян всег-да-а я…»
Гость был из породы «фарафоновых» и всякую мысль опутывал клейкой слюнкою, выделяя ее из болезненной железки, растравленной желчью и несмиряемой завистью. Но самое неприятное, что когда Катузов молол чепуху, Марфинька слушала как завороженная, не желая поставить наглеца на место иль хотя бы возразить.
Да, неприятного объяснения с невестою удалось избежать, но я, хозяин, оказался вдруг незваным презренным гостем. Надо бы Катузова резко осадить, поставить на место, но невольно начнется новый вздор с потратою нервов, но зачем-то же приперся Илья средь бела дня, ведь всю зиму не бывал, наверное, заблудился в лабиринтах Москвы и Поликушку отвадил от соседа, сунул за железную дверь, как сокровище в сейф, а нынче явился, волхв, и давай кудесить, словно бы присматривает себе ночлег в моем дому.
– Может, в картишки перекинемся? На интерес. – Вдруг закинул удочку Катузов.
– В дурачка… Я страсть как люблю обманутых дурачков… Из них можно веревки вить. Павел Петрович, у нас где-то, кажется, были карты?
– У меня свои… Негнущиеся, немнущиеся, приправленные и приправленные. – Катузов торопливо добыл из кармана пластиковую колоду, умеючи перешерстил ее, раскинул веером, с хрустом отжимая уголки. – Износу им нет… Прогресс.
Марфинька налила вина, никому не предлагая, выпила.
– По копеечке? – ноздри ее хищно раздулись, губы набухли сочным малиновым пузырем. За женщиной было любопытно наблюдать со стороны, она как бы постоянно сдирала с себя, будто с луковицы, все новые одежонки, оборачиваясь совершенно неожиданной стороной. Марфинька страстно хотела всего от жизни и притом сразу, без отсрочки, ибо настроилась жить с разгону, вскачь, чтобы не оглянуться вдруг и не опамятоваться сердцем. Хуже всего человеку, когда неожиданно споткнешься и всмотришься в свою душу, а там черный вихрь клубится, словно оседающая пыль от копыт.
– По копеечке неинтересно… По доллару с носа, и чтоб каждый сам за себя. – Катузов сдвинул на угол посуду, ловко раскидал карты, отслаивая их от пальцев. – Ну что, помчались? Чего стоим-то? Катузов точно очнулся, обвел глазами кухню, остановился взглядом на мне. Я стоял у шкафа с отсутствующим видом. Марфинька уселась на стул, как на коня, высоко закидывая полную коротковатую ногу, задрала юбку, так что невольно приоткрылась взгляду смуглая приманчивая лядвия.
– Вы такой жадный?
– Не жадный, а деньги нужны. Зачем красть где-то, если можно ограбить ближнего. Куда безопаснее. – Катузов засмеялся, хрипло вскашливая, адамово яблоко сновало под кожею, как загнанный зверек. Гость и сам походил на припертого к стенке человека, несмотря на развязность тона. Я нашел вдруг, что за эти полгода Илья сильно переменился.
– Сто партий – сто баксов… Десять дней – тысяча баксов. Простая арифметика… Как пальцем об асфальт.
– И много надо? – спросила Марфинька, загадочно улыбаясь, вытащила из-за блузы золотой крестик, поцеловала его, будто попросила помощи.
– Все равно не дадите…
– А вдруг?.. Может, вы хотите убить жену и покупаете киллера? А может, уезжаете к двоюродной тетке за бугор? Иль хотите закупить партию итальянских резиновых изделий и вам не хватает пяток тысяч баксов для сделки? Тогда я дам… Между прочим – самый выгодный бизнес. Все помешались на сексе и спиде, вещи очень даже совместимые… в прямом смысле… Больше секса – больше спида… Чем больше секса, тем меньше детей… Этот прозрачный чехольчик убирает природное чувство страха и толкает в повальный грех. Мне Юрий Константинович предлагал войти в долю вместе с госпожой Лоховой, да уж больно ненадежные эти люди.
Что это было за дело, Марфа не объяснила, да никто ее и не спрашивал.
Я уставился на Марфиньку, не веря глазам своим: актриса, монастырская затворница, филологическая барышня, баба, ищущая мужа в московских закоулках, постельная прелестница, кандидат наук… «Шесть субстанций в одном флаконе». Она ли это была в то роковое утро, когда приползла ко мне в кровать воровски и привязала к себе, приторочила, будто бурдюк с перекисшим кумысом: и противно, и выбросить жалко, в дороге, авось, сгодится. И что она нашла во мне?.. С жиру бесится? Иль какие-то виды имеет?
– Да смеюсь я, смеюсь, – повернул на попятную Катузов. – Я геолог, я на грани великого научного открытия… А что деньги: тьфу, пшик. – Гость дунул в кулак, как в дуду, из нее вылетел свист. – «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей…» Давайте лучше выпьем за женщин.
– Ну, с женщинами все ясно… А как с деньгами? Я ведь могу помочь, – не отступалась Марфинька. – Сто тысяч вас устроит? А двести?.. Хотите, я куплю вас? Этого перстня, я думаю, вам хватит на первое время. – Она сверкнула крупным алмазным камнем в платиновой оправе. – Два карата… Мне подарил один любовник. Я очень дорогая женщина. Только для Павла Петровича бесплатная.
Почему Марфинька взъелась на Катузова, не знаю, но выпустила когти и вцепилась, как разъяренная кошка. Голос стал скрипучим, шершавым, как наждачная бумага.
– Все понял… Играть будем? – не сдержался, раздраженно выкрикнул Катузов, отстраняясь от въедливой женщины.
– Будем, будем… Чего хочет нынешняя женщина? Хочет все, сразу и много! Только позовем Поликушку… Для равновесия, – успокоил я Катузова и пошел звонить.
Марфинька бредила, и мне хотелось оборвать ее вздор; женщина сошла с катушек, ее понесло с кручи, и надо было утишить сердечный вздерг, похожий на истерику. Такое было у меня чувство, что Марфинька уже намерилась покончить счеты с жизнью