Во-первых, он доверял суждению Монтгомери в узко-военных вопросах. Во-вторых, план обещал быстрое, в течение осени – зимы 1944 г., окончание войны. В-третьих, Эйзенхауэр и не думал прекращать наступление по широкому фронту – но удар в Голландии, на севере, мог открыть наконец порт Антверпена. Город был уже захвачен войсками Монтгомери, но устье реки Шельды все еще было блокировано, и пользоваться портом было нельзя. А поскольку все снабжение союзных армий держалось на одном только Шербурге и железные дороги Франции после долгих бомбежек функционировали плохо, все припасы на фронт приходилось возить на грузовиках. Тыловые службы с подвозом не справлялись. Так что открытие для операций большого порта в Антверпене, вблизи линии фронта, решало для Эйзенхауэра многие проблемы.
Наконец, на него давили из США, требуя использовать наконец Первую союзную воздушно-десантную армию: три американских парашютных дивизии, три английских парашютных дивизии и польскую парашютную бригаду. План Монтгомери предусматривал активное использование воздушных десантов, и с точки зрения Эйзенхауэра это само по себе было большим плюсом.
Он дал свое согласие.
X
Переговоры с польской делегацией, прилетевшей из Лондона, были дополнены встречей с польской делегацией, представлявшей просоветский «люблинский» комитет. Берут, глава «люблинскoй делегации», свою речь начал словaми:
«Мы настаиваем и требуем, чтобы Львов принадлежал СССР. Такова воля польского народа».
Черчилль поглядел на Сталина и увидел, что он улыбается, как на спектакле. Текст выступления Берута, несомненно, был написан заранее, и не им.
Ну, с лондонской стороны такой тонкой режиссуры не было. Премьер-министр «лондонского» правительства Миколайчик в своем выступлении сказал, что, прежде чем высказываться по поводу Львова от лица всего польского народа, делегациям следовало бы выработать общую позицию и что польское правительство в изгнании, которое он здесь представляет, признано Соединенными Штатами и Англией, в то время как «люблинский комитет» признан только Советским Союзом.
У Черчилля явно возникли подозрения, что такое заявление может сорвать его наметившийся было диалог с русскими, потому что он немедленно сказал следующее:
«Я не думаю, что при теперешнем состоянии дел было в интересах польского правительства отдаляться от позиции, принятой британском правительством. В ходе этой войны мы, англичане, были на волосок от поражения, меч висел над нашими головами. Поэтому у нас есть право просить поляков сделать широкий жест в интересах европейского мира».
И добавил, повернувшись лицом к Миколайчику:
«Надеюсь, вы не обидитесь на меня за мои неприятные, но откровенные слова, которые были сказаны с наилучшими намерениями».
Миколайчик ответил:
«Я в последнее время выслушал столько неприятных вещей, что еще одно такое высказывание вряд ли выведет меня из равновесия».
У него уже был тяжелый разговор с Черчиллем в Лондоне, и он сказал ему, что «СССР намерен превратить Польшу в свою 17-ю республику». Про «17 республик» он говорил потому, что в то время Карело-Финская республика номинально имела одинаковый статус с Эстонией или Украиной, автономией в составе РСФСР она стала позже.
Надежды у Миколайчика не было никакой. Выстоять против давления Сталина Миколайчик не мог, американцы в поддержке ему отказали, у Англии помогать ему не было ни сил, ни охоты, и еще в Лондоне Черчилль сказал ему прямо, что Англия не поставит на карту европейский мир из-за вопроса о том, где именно пройдет польская граница на Востоке. Миколайчик все это, конечно, понимал, но и в безнадежной ситуации продолжал сопротивляться.
Черчилль в черные для Англии дни лета 1940 г. сказал – приведем его слова в оригинале:
«You may come to the moment when you will have to fight with all the odds against you and only a small chance of survival. There may even be a worse case: you may have to fight when there is no hope of victory, because it is better to perish than to live as slaves» —
«Вы можете оказаться в ситуации, когда вы будете драться в самых неблагоприятных условиях, с ничтожными шансами на победу. Может быть случай еще хуже, когда вы будете драться без всякой надежды на победу – потому что лучше погибнуть, чем жить, как рабы».
Польский премьер был храбрым человеком, и чувства, выраженные столь нeдавно самим Черчиллем, разделял совершенно. Поляки вообще считали безрассудную храбрость достоинством – это заложено в национальной культуре.
Можно, собственно, сказать, что на англо-русско-польской встрече в Москве в октябре 1944 г. шли не только дипломатические переговоры, но и некое трехстороннее столкновение трех разных национальных культур. Если уж американцы и англичане, при самом тесном сотрудничестве и при наличии общего языка – и то непрерывно ссорились, то трений между Россией сталинского образца и Англией времен Черчилля можно было ожидать с полной уверенностью. Стороны не понимали друг друга. Это положение куда нагляднее можно проиллюстрировать даже не протоколом политических переговоров, а просто на бытовом уровне.
Черчилль в октябре 1944-го взял с собой в Москву, как он делал всегда, своего личного доктора. Лорд Моран, не будучи особо занят (в конференции он, ясное дело, не участвовал), захотел посмотреть Ленинград.
Бывший советский посол в Великобритании И.М.Майский обещал было ему персональный самолет, но что-то там не вышло, и он полетел туда обычным рейсом. Самолет был маленький, ждать пришлось долго, в зале ожидания в окнах не было стекол, в Москве в октябре не слишком тепло, но что поделаешь – война. Прилетел он в Ленинград, его там встретила женщина из спецбюро по приему знатных иностранцев, она же и переводчик, и он настоял на том, чтобы не ехать сразу в гостиницу, как предлагала она, а пойти посмотреть город, пока еще светло. На улице, поскольку они были вдвоем, без других сопровождающих, она расхрабрилась и стала задавать ему вопросы вне протокола, про разные английские дела. Больше всего ей не давалa покоя одна поистине неразрешимая для нее загадка: почему Моран – «лорд», а Черчилль, человек, возглавляющий Великобританию, всего лишь «мистер»? Ну, лорд Моран объяснил ей, как мог, и про свое пэрство, и про всемогущую палату общин, в которой титулованные лица, такие, как он, заседать не имели права, и задал встречный вопрос:
«Что она будет делать потом, когда война закончится и когда Сталин умрет?»
Всплеснув руками, она ответила:
«Я очень надеюсь умереть раньше, чем славный вождь нашего народа!»
По-моему, это очень показательно. Oна не понимает, почему он «лорд», в то время как его премьер – всего лишь «миcтер», но и лорд Моран не понимает, какой вопрос он задал – ужасный, поистине убийственный.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});