растение в горшке ожило и принялось крутить ручку, заводя механизм; платформа с пластинкой медленно завращалась. Игла проигрывателя тут же опустилась на пластинку, и послышался раздраженный голос Гарри Кэндла:
— Здесь! Где мне еще быть?! Дайте поспать! Ночь на дворе!
— Они записали его голос на пластинку и поставили здесь эту штуковину, чтобы никто ничего не заподозрил, — потрясенно прошептала Кристина. — Они что-то сделали с папой…
— Кто это «они»? — в упор спросил ее Виктор.
— Не знаю, но я думаю… — Кристина запнулась, — без мамы точно не обошлось.
— И дядюшки Джозефа, — добавил Виктор, вспомнив странное поведение старшего мужчины в семье. Сколько раз он лгал племяннику насчет отца.
— И дядюшки, — согласилась сестра. — Возможно, и обе тетки причастны.
— Про ключ от кабинета мне рассказала тетушка Мегана.
— Вот видишь? — Кристина была в ярости. Она считала, что никто не смеет ничего делать с ее папой. Даже мама, тетушки или дядюшка. — Я только не понимаю, зачем?
— Может, он им как-то мешал?
— Или он что-то такое узнал о них и решил им помешать, — предположила Кристина.
Виктор подобрался и попытался отыскать где-то на донышке у себя репортера, который обязательно, во что бы то ни стало, докопается до правды.
— Итак, мы знаем, что отца похитили, — сказал он. — Догадываемся кто. Нужно осмотреть здесь все и постараться выяснить две вещи: что они с ним сделали и что такого он мог узнать, что мама решила… собственно, тут мы возвращаемся к первому вопросу.
— Умеешь ты разложить все по полочкам, ничего не скажешь, — проворчала Кристина. — Лучше начинай искать.
Виктор так и сделал. Он подошел к столу и, усевшись в кресло, принялся копаться в отцовских бумагах.
На столе в беспорядке лежали папки со счетами и сведениями о банковских переводах, письма в городскую управу, письма в школу — что-то по поводу Томми и его дополнительных занятий — и даже… письмо самому Виктору, которое почему-то так и не было отправлено.
Виктор взял его дрогнувшими пальцами и прочитал:
«Дорогой Вик!
Сначала я хотел написать тебе, как обычно, под Хэллоуин. Но в последние дни я чувствую себя не очень хорошо — все эти проклятые сквозняки (никто никогда здесь не закрывает за собой двери!). Кашель никак не проходит, нос распух и превратился в башмак, еще и мигрень эта… Уже завтра, я чувствую, меня ждет постель, травяной чай и громадная банка рыбьего жира — вряд ли твоя мама в таком состоянии выпустит меня из дома и позволит отправить письмо.
В общем, вот я и решил написать тебе раньше, пока еще могу выскользнуть на почту, — вдруг письмо дойдет быстро, и я получу от тебя ответ как раз на праздник: тогда действительно будет чего ждать от Кануна, а то следующая неделя обещает быть исключительно беспросветной.
В целом у нас все идет своим чередом. Марго растет, Томас учится и все так же сует свой нос куда не следует, но такой уж он неугомонный. Кристина стала совсем взрослой: встреть ты ее на какой-нибудь лондонской улице, не узнал бы — очень своенравная дама. Думаю, скоро начнет воспитывать маму или сбежит к тебе в Лондон (как уже не раз нам обещала). Корделия воспринимает ее угрозы всерьез: прячет чемоданы и, насколько я знаю, даже угрожала вокзальным кассирам, чтобы Кристине не продавали билетов. Она явно не понимает, что своей чрезмерной опекой лишь еще больше раззадоривает дочь. Но ты же знаешь маму. Она никогда не признает, что и тебя выставила из дома таким же образом.
В общем, жизнь течет, но все как-то мимо твоего отца. Все мои попытки выкупить остатки фабрики и землю у муниципалитета ни к чему не привели. Мэр водит меня за нос, всякий раз меняя условия и повышая цену. Думаю, у него все уже договорено с очень важным Кем-то и дело тут вовсе не в цене. Я не сдержался и бросил ему все, что думаю, в лицо. А он лишь смущенно попросил прощения. Собственно, тогда я и понял, что ничего у меня не выйдет. Да и глупая была затея, надо признать.
Скоро Канун. Меня терзает очень неприятное предчувствие. Этот праздник будет не таким, как прошлогодний. Будет много гостей, много суеты, много шума. Конечно же, Корделия постарается из кожи вон вылезти, лишь бы что-то там доказать им всем… Но ты знаешь, меня это волнует не больше, чем постоянные ссоры Мэг и Рэмми. В ругани твоих теток и то больше здравого смысла, чем во всем этом празднике.
А еще приедет Скарлетт… Помнишь, я писал тебе о… ну, ты понимаешь, намеках, которые она мне делает? Думаю, ты лучше меня знаешь, что сейчас совершенно другое время и женщины становятся все свободнее в своих взглядах. Скарлетт пишет мне едва ли не два письма в неделю — хорошо, что Корделия не знает. Так вот, твоя тетушка перешла с полупрозрачных намеков на более уверенный слог: она предлагает мне — ты не поверишь! — составить ей компанию на Рождество.
Хочу тебе признаться. Быть может, ты посчитаешь меня неблагонадежным, плохим человеком, но каждое ее письмо приносит мне больше радости, чем у меня бывает за месяц в этом доме. Я всякий раз жду эти письма с нетерпением и боюсь… боюсь, что сделает Корделия, когда узнает о нашей переписке.
Тебе я могу сказать честно: я мечтаю о том дне, когда дверь Крик-Холла закроется за мной навсегда. Но при этом я знаю, что никуда никогда не уйду, ведь еще трое моих детей находятся здесь, и я не могу их оставить… с ними. Мне придется подыскать подходящие слова, чтобы отказать Скарлетт, но, надеюсь, она поймет.
Напиши, как твои дела, что нового в редакции, как планируешь провести Рождество. О Хэллоуине не спрашиваю — знаю: ты его не жалуешь. Может, на следующий год я все же смогу к тебе выбраться.
С гордостью в том, что ты — мой сын,
твой отец Гарри Кэндл
P. S. Если письма от меня вдруг перестанут приходить, не приезжай. Не возвращайся. Если приедешь, тебя уже не отпустят.
Папа».