Совсем неожиданной оказалась встреча Иваника с женой.
Приближался к толпе он с немалым страхом. Уже спускаясь с горы, перестал разглагольствовать, а внизу и совсем затих, пригорюнился. Ждал взбучки от Зинки. За что, и сам не ведал, однако годы совместной жизни научили, что женское сердце никак не понять. Да ещё Зинкино!.. Боялся, что снова, как прежде, она сделает его посмешищем всего хутора, а этого теперь он, герой, в глазах казаков не перенесёт.
Потому и придерживал поводья, чтобы немного отдалить встречу. А глазами шарил между людьми: где же Зинка? Хотя была она дебелой молодицей и стояла в окружении малых деток и на виду, от сильного волнения он её так и не заметил, пока вдруг не раздался крик:
— Ива-а-ник!
В тот же миг какая-то сила легко сняла с коня и понесла его, как ребёнка, на руках. У бедного Иваника от страха сердце опустилось к животу. Он зажмурился, ожидая крепкой затрещины. Но внезапно почувствовал такой жаркий поцелуй, какого сроду не знал, даже в первый год после свадьбы. А слух ласкали слова:
— Иваник! Родимый! Милый!..
Он открыл глаза: ему улыбалась Зинка. А он — у неё на руках, как когда-то давно-давно у мамы… Снизу к нему тянулись детские ручонки, звонкие голоса требовали внимания и отцовской ласки.
На радостях он чмокнул Зинку в румяную, обветренную щеку, высвободился из могучих объятий и спрыгнул на землю.
— Живой! — не отставала от него жена, все ещё не веря в своё счастье. — Турки не убили! Слава богу!..
— Чуть было не убили, — согласился Иваник, выпячивая хилую грудь. — Как налетело на меня восемь турок… Матушки! Что делать? Все чёрные да здоровенные… Саблями так и целят человеку прямо в живот…
— Ой! — побледнела Зинка.
— А я же не один. Со мной и Звенигора, и Рожков… Надо и за ними присматривать, чтоб, не дай бог, не убило которого, — входил понемногу в роль Иваник, поняв, что все его опасения оказались напрасными, а главное — его слушают. — Да я не лыком шит! Ка-ак развернулся!..
Вокруг Иваника начала собираться толпа: каждому интересно знать, что расскажет о войне бывалый человек.
Звенигора, улыбаясь, покачал головой и перестал прислушиваться к выдумкам маленького вояки. Как раз подъехали подводы с ранеными, и Арсен помог Роману слезть с воза. Он заметил, как его друг переглянулся со Стешей и как она сразу побледнела, заметив запёкшуюся чёрную кровь на повязке, что закрывала чуть ли не полголовы Романа. «Гм, и когда это они успели?» — подумал Арсен, а сам невольно повернулся к Златке. Заметила ли и она?.. Златка, конечно, не была лишена наблюдательности, но её, очевидно, занимали совсем другие чувства, — она не сводила глаз со своего любимого. Лицо её светилось радостью.
Наконец Арсен отважился спросить:
— А где же пан Мартын?
— В хате. Плох пока, — ответил Якуб.
— Так пошли же к нему!
В комнатке, украшенной зеленью свежего манника, пахучими травами и ветвями деревьев, на белых подушках лежал Спыхальский. Его трудно было узнать: исхудал, пожелтел, глаза лихорадочно блестели. Увидев Арсена, попытался приподняться, но не смог и только болезненно, виновато улыбнулся.
— Пан Мартын! Друг, ну как ты тут? — кинулся к нему Арсен, пожимая лежащие поверх одеяла похудевшие руки.
— Живём, брат! — прошептал пан Мартын, и в его глубоко запавших голубых глазах блеснула слеза. — Ещё живем…
2
В комнатке жизнь боролась со смертью. На стороне жизни стояло могучее здоровье пана Мартына, знания и мастерство Якуба и деда Оноприя, заботы Златки, Стеши и Яцька, отцовская поддержка Младена и материнское сердце Звенигорихи. На стороне смерти — одна-единственная маленькая, круглая, как горошина, свинцовая пуля, что застряла где-то глубоко в груди пана Спыхальского и настойчиво толкала его к могиле. Эти две силы были брошены на чаши весов — которая перетянет.
Пан Мартын чувствовал себя совсем плохо. Часто горлом шла кровь. Чтобы не стонать от острой боли, он прикусывал губы так, что они чернели. Его непрерывно бил озноб и мучила жажда. Яцько то и дело приносил из погреба холодный резко-кислый квас, и пан Мартын, цокая зубами о глиняную кружку, тяжело дыша, жадно пил. Почти ничего не ел, только пил.
— А, черт побери, чем только человек живёт! — пробовал шутить, съедая за день две-три ложки жиденькой пшенной каши с молоком.
Стеша и Златка ни на минуту не отходили от него. Целыми днями попеременно сидели возле, подбивали подушки, меняли окровавленные и загрязнённые сорочки и простыни. Яцько дежурил ночью.
Дед Оноприй с Якубом ходили по-над Сулой, по рощам и оврагам — искали целебные травы и коренья. Потом варили ароматные настои, которыми трижды на день поили раненого, готовили мази.
Но все это мало помогало. Пану Мартыну становилось все хуже и хуже. На спине, под лопаткой, образовался большой нарыв. Сначала он был красный, потом посинел, наконец, стал багрово-сизым. Его жгло как огнём, и пан Мартын, не имея отдыха от нестерпимой боли ни днём, ни ночью, извёлся вконец.
На второй день после приезда Арсена, видно потеряв терпение, он взмолился:
— О добрейший пан Езус, спаси меня или забери скорее мою душу! Умоляю — не мучь больше!.. Ведь видишь: это такое лихо человеку, что лучше — конец!..
Якуб долго осматривал нарыв, потом начал молча копаться в своих вещах. Из кожаного мешочка вытащил тонкий блестящий ножичек с острым, как бритва, лезвием.
— Надо резать, — сказал тихо.
Дед Оноприй сокрушённо покачал лысой головой.
— Ай-яй, это же не трухлявый пень, а живое тело, Якуб. Подождём, пока само прорвёт… Разрезать никогда не поздно, ваша милость. Зашьёшь ли потом? Подождём, говорю тебе!
Якуб заколебался. Но Спыхальский лихорадочно зашептал:
— Режь, Якуб! Режь до дзябла! Все едно смерть!..
— Но это будет очень больно, дружок, — начал отговаривать его дед Оноприй.
— И так не легко… Уж вшистки147 силы истратил, терпя. Но надеюсь, что едну минутку злой боли переживу, черт побери!
Арсен взял его на руки — вынес во двор. Здесь было солнечно, тепло. Гудели на пасеке пчелы. От Сулы веял душистый осенний ветерок. Пан Мартын вдохнул его полной грудью и закашлялся. Капли крови упали на широкий деревянный топчан, на котором он сидел, поддерживаемый Арсеном.
Пан Мартын ничего не сказал. Только по измождённой жёлтой щеке медленно покатилась одинокая слеза и исчезла в давно не стриженных, обвислых усах.
Якуб снял повязку. Большой, как слива, нарыв на спине раненого блестел зловеще и багрово.