– Я сделаю запрос о ваших данных в Калифорнию, – пообещал он.
– Так долго я здесь не пробуду. Сегодня же напишу письмо подруге.
– Но вы должны пробыть здесь не менее тридцати дней.
– Тридцать дней?!
Он пояснил ей содержание документа, который она подписала. Нили покачала головой.
– Ну и рэкет у вас здесь. Все продумано. Когда поступаешь сюда, разве можешь представить себе, что требуется целое детективное агентство для проверки того, что там напечатано мелким шрифтом! Он встал.
– Увидимся завтра в это же время. Она пожала плечами.
– О’кей, значит, мне предстоит тридцатидневная пауза. Что ж, постараюсь извлечь из нее максимум удовольствия. – Словно спохватившись, она спросила:
– Но через тридцать дней я смогу уехать, да?
– Посмотрим, – неопределенно ответил он.
– Что значит «посмотрим»?
– В конце этого срока мы произведем оценку полученных результатов. Если мы сочтем, что вы поправились…
– «Мы»? Что еще за «мы»? Здесь нахожусь я, и я решаю, остаться мне или уезжать. Как кто-то может меня задержать? И зачем?
– Мисс О’Хара, если вы настаиваете на выписке, а мы не считаем, что вы выздоровели, то мы будем говорить с людьми, несущими за вас ответственность, в данном случае – с мисс Уэллс. Мы попросим, чтобы она дала согласие задержать вас здесь еще на три месяца, если вы не согласитесь на это сами. Я думаю, она согласится.
– А если Анна откажется?
– Тогда мы могли бы принять свои меры, чтобы оставить вас здесь. Представили бы ваш случай на рассмотрение беспристрастной комиссии…
Она застыла от страха.
– Хорошенький рэкет вы тут у себя устроили.
– Это не рэкет, мисс О’Хара. Мы стремимся излечивать людей полностью. Если бы мы выписали женщину, прежде чем излечили ее, а несколько месяцев спустя она бы покончила жизнь самоубийством или причинила вред кому-то… это не способствовало бы укреплению нашей репутации. Если бы, например, вам сделали операцию в хирургическом отделении, а вы бы захотели покинуть его, прежде чем шов зарубцуется, врач имел бы право задержать вас. В Хейвен-Мейноре если уж мы выписываем пациента, то он вполне может занять достойное место в обществе.
– Ну, ясное дело – в доме для престарелых. Доктор Сил улыбнулся.
– Уверен, что впереди у вас долгая, насыщенная творческая жизнь. Год или два, проведенные здесь, не будут потрачены напрасно.
– «Год или два»! – Ее начало трясти. – Нет! Послушайте… тридцать дней – О’кей – раз уж я залетела сюда. Но ни минуты больше!
Он опять улыбнулся.
– А сейчас выполните тест Роршаха [65]. Это скажет нам о многом.
Нили схватила его за рукав.
– Послушайте, док, в этих тестах я ничего не смыслю – возможно, эти чернильные кляксы покажут, что я какая-то ненормальная, – но ведь я не похожа на всех остальных, потому я и звезда. Достичь того, чего достигла я, можно только, если быть не такой, как все. Да ведь если бы накинуть мелкую сеть на всех завсегдатаев «Сарди» и «Чейсенс» и дать им выполнить тесты Роршаха, вы бы их вовеки отсюда не выпустили. Неужели вам не понятно, что именно наши маленькие чудачества делают из нас тех, кто мы есть?
– Согласен. И эти чудачества хороши, если они работают на вас. Но когда они оборачиваются своей дурной стороной и начинают работать против вас, на саморазрушение вашей личности, тогда мы вынуждены вмешаться и повернуть этот процесс.
– Нет никакого саморазрушения моей личности. Просто у меня все пошло кувырком. Знаете, когда на студии в течение многих лет с тобой обращаются так, словно ты – сам господь бог, заботясь буквально обо всем, то эта студия принимает в твоем представлении некий огромный материнский образ. Они делают абсолютно все: заказывают билеты на самолет, пишут тексты твоих выступлений, занимаются прессой… даже билеты на общественный транспорт за тебя покупают. И постепенно ты впадаешь в полную зависимость от них. Чувствуешь, что принадлежишь студии, что она защищает тебя. А потом, когда остаешься сама с собой, ощущаешь себя выброшенной вон, и становится страшно. Я почувствовала, что опять стала просто Нили.
– Как это «просто Нили»?
– Этель Агнесс О’Нил, которой приходилось делать всю грязную работу, стирать за собой белье и добиваться всего самой. А за Нили О’Хара все делали другие. Она внушала к себе уважение. Так и должно быть, если ты настоящий талант, чтобы ты могла всецело сосредоточиться только на своей работе. Вот почему я и потеряла голос: не могла совмещать и то, и другое.
– Но ведь Этель Агнесс О’Нил, очевидно, совмещала и то, и другое, – сказал он.
– Конечно. В семнадцать лет ты можешь делать все – тебе нечего терять. Начинаешь с нуля, поэтому можешь браться за что угодно. Сейчас мне тридцать два. Последнее время я не работала, но я нечто вроде живой легенды. Я не могу рисковать своей репутацией. Вот почему я действительно не смогла сниматься в этой голливудской картине. Контракт был заключен только на одну картину – за моей спиной не стояла никакая студия, которая заботилась бы о моем будущем и опекала бы меня. Они хотели просто использовать меня, быстро заработать деньги на моем имени. Я понимала, что картина паршивая, и они тоже это понимали, но рассчитывали, что она принесет доход. Поэтому я и потеряла голос – по-настоящему потеряла. Мне это доктор Мэссинджер объяснил. Но на студии объявили, что на меня нельзя положиться и что со мной невозможно работать.
– Но ведь вы, по-моему, сказали, что студия символизировала для вас образ большой заботливой матери? Она вздохнула.
– Все это в прошлом. Телевидение все изменило. Даже Шеф сейчас – всего лишь перепуганный старичок, которому приходится отчитываться перед акционерами за каждый свой шаг. Я слышала, они пытаются избавиться от него. Все изменилось.
– Тогда и вам тоже нужно измениться, вырасти.
– Может быть, – согласилась Нили. – Но это не значит, что я должна дрожать за свою шкуру. Я – звезда. И должна вести себя как звезда, что бы ни случилось.
Он проводил ее до двери.
– Продолжим завтра.
– Когда я смогу увидеться с Анной?
– Через две недели.
Две недели!
Нили вернулась в комнату отдыха. Она спрятала шесть сигарет в коробку с бумагой для писем, а пачку вернула медсестре. Правда, спичек нет, но она что-нибудь придумает.
Было время отдыха. Женщины писали письма, играли в карты. Затем наступило время для курения, и каждая из них, казалось, курила непрерывно, одну сигарету за другой. Нили написала Анне длинное, полное отчаяния письмо, в котором описала все происшедшее с нею, а в конце настоятельно потребовала немедленно вызволить ее отсюда. Сложив листки, она засунула их в конверт и начала было заклеивать его. К ней подошла медсестра с карточкой «Мисс Уэстон» на груди.