– Да не с ними, Владимир Сергеевич, а с самим собою! Мало ли что, если они подлецы, так разве можно уподобляться им и себя так унижать!
– Может быть, вы и правы, но у меня за время большевизма совершенно перевернулось мировоззрение и моя психология стала иная. У меня нет другого оружия, они мне гадость, я им вдвое…
Тогда я замял этот щекотливый разговор, он мне был неприятен по той причине, что из нас большевики не вышибли еще азбучных нравственных правил, но напоминать о них взрослому человеку было неудобно.
Вообще в нашем кругу люди скандально распустились. Дамы и барышни говорят такие слова и выражения, слушают такие анекдоты, которые в прежнее время никто бы не позволил себе произнести или рассказать даже в присутствии жены. Появилась манера называть друг друга в обществе маленькими именами, говорить друг другу «ты», чуть ли не с первого знакомства. Сходятся и расходятся с женами и любовницами, именуемыми тоже женами, как перчатки меняют.
Вот эта легкость взглядов и манер породила полную бесцеремонность и в делах. За что прежде исключали из полков, не принимали в порядочные дома – теперь считается чуть ли не геройством каким-то. И Воротников, говоря моей жене: «Они мне делают гадость, а я им вдвое!», незаметно для себя стал делать весьма некрасивые вещи, покатился по наклонной плоскости; сидел несколько раз в тюрьме, его судили, но оправдывали и выпускали.
Убил любовника своей жены, сам ей изменял самым откровенным образом. Но я его все же любил. Меня безотчетно влекло к нему. Собеседник, как умный и начитанный человек, он был незаменимый. И вот, в этой истории с провокатором, на него одного я мог положиться и он один выполнил мое поручение осторожно, умно, безбоязненно. Когда мне понадобилась серьезная услуга, с большим риском для него, я не усомнился к нему обратиться.
Он рвется за границу, мечтая собрать около себя движение эмигрантской молодежи против большевиков. Мечтает спасти Россию, свергнув их[173]. Боюсь, что он может ошибиться, так как громадное большинство русских юношей за границей, несущих тяжелый физический труд ради куска хлеба, изболевшихся голодухой и отчаянием, тоской по Родине, безвестно вымирает, а в них-то и должен быть настоящий русский дух, который нам нужен для будущей России; но, к сожалению, я их никого не видел, не мог с ними говорить, не мог им ничем помочь… И это мне горько.
Глава 17
Возвращаясь к прошлому году, не могу не упомянуть, что был тронут вниманием Н. Муралова. До назначения мне пенсии я очень нуждался. Узнав об этом, он очень сочувственно отнесся к этому и стал хлопотать о скорейшей выдаче пенсии. А потом, перед своим отъездом в Ростов, был у меня и беседовал по поводу многих современных осложнений; и у меня получилось такое впечатление, что он горой стоит за Троцкого и, вероятно, и его удаляют из Москвы, как «троцкиста», по крылатому выражению.
Да, в сущности, Троцкий по энергии, уму и организаторским способностям, конечно, выдающийся человек. Я этого Муралову не сказал, но вниманием его был тронут. Видя меня больным, он стал настаивать, чтобы мне с женой поехать в Кисловодск лечиться; и через несколько дней я узнал, что он действительно возбудил этот вопрос в штабе. Меня известили, что я и жена должны были пойти на освидетельствование врачей в госпиталь. Это оказался госпиталь, который помещался в реквизированной лечебнице доктора С. М. Руднева, в которой я когда-то пролежал восемь месяцев.
Грустно мне было в нее войти, невольно вспомнилось, как много в то время у меня еще было надежд и иллюзий насчет России… Господа доктора и персонал нынешнего госпиталя не потрудились даже ни мне, ни моей жене дать стула, и заставили ждать около двух часов в прихожей, на сквозняке от постоянно отворяющихся дверей на улицу. Я сильно тогда кашлял. Жена волновалась, уговаривала уйти, но я, придерживаясь своего правила, раз начав какое-либо дело, доводить его до конца, остался.
В конце концов доктора еврейского и армянского типа милостиво нас освидетельствовали и отпустили домой. Через месяц или два прислали бумагу с разрешением мне ехать лечиться в Кисловодск, но без жены. Ей категорически было отказано. Это, вероятно, за то, что она чуть ли не 20 лет, с Японской кампании, не выходила из военных госпиталей и лазаретов, пеклась о раненых солдатах, их женах и детях, создавая разные «Братские помощи», и т. д. и т. д.
При таких условиях я, конечно, на Кавказ не поехал, а удовольствовался только месячным отдыхом в санатории «Узкое». Но эта отсрочка серьезного лечения отозвалась на мне, а еще более на жене моей весьма пагубно. Вся осень и зима прошли у нас в сплошном кошмаре. Я лежал, кашлял, жена покрывалась вся нервной экземой на подагрической и нервной почве, измучившей ее до последней степени. Ближе к весне я стал задумываться – страдания жены слишком были тяжелы. Все доктора в один голос говорили, что если это и пройдет, то опять вернется.
Необходимо радикальное лечение: воды, ванны, массаж, прогулки, воздух, перемена обстановки. Для себя одного я никогда бы не стал ни о чем хлопотать. А тут решился. Тем более решился, что меня на это подбивал очень И. И. Гирса, представитель Чехословацкой республики в Москве. Тут мне нужно сказать несколько слов об этом человеке и его роли в нашей жизни последних лет. Быть может, не все знают, но ведь в Советской России за знакомство с иностранцами арестовывают, а за переписку, самую невинную, с заграницей, с эмигрантами ссылают в самые отдаленные места. И. И. Гирса хорошо знал все порядки советских деятелей, он ведь долго жил в Киеве и большевизм захватил его еще там.
Его арестовывали, держали в разных тюрьмах и лагерях, и он чуть не был однажды расстрелян. Затем, когда молодая Чехословакия вызволила своих граждан из лап диких и озверелых людей, чехи выбрались в свою родную свободную страну, то Гирса тоже очутился на родине. И его-то, как знающего обстановку и положение вещей в СССР, его-то и прислали представителем от Чехословакии в Россию. И это очень остроумно, так как его-то уж не надуют и пыль в глаза не пустят, как это имеют обыкновение делать большевики с иностранцами. И. И. Гирса давно и хорошо знал мою жену по ее благотворительным делам в Подольской губернии.
Во время войны он посылал ей много прекрасных вещей для ее лазаретов от имени братского народа. Я говорил уже ранее, что некий Ф. В. Павловский, чех, застрявший в России и случайно встретивший меня на улице, просил позволения прийти и затем оказывал моей семье много сердечных услуг. Когда он уехал, то как-то прислал посылку из Праги моей жене. Привез ее молодой человек, тоже чех, И. А. Шром. А вслед за тем Шром приехал ко мне уже с И. И. Гирсой. И с тех пор дружба наша стала крепнуть день ото дня. Таинственные визиты его всегда приветствовались у нас самым сердечным образом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});