Читать интересную книгу Персонных дел мастер - Станислав Десятсков

— Да ну его, дурня! Я же ему в дочки гожусь, а он туда же — жених! С меня того хватит, что я за своим Гришкой натерпелась. Два года после венца одни муки да побои!

— А от чего умер-то купчина?

— Утоп! Поехал с обозом по оттепели к рыбакам за товаром да в озере и утоп! Царствие ему небесное! — равнодушно ответила вдовица-красавица.

Бриться Роман пожелал в саду, куда Васька принес походное зеркальце и прочие принадлежности. Дуня стояла на крыльце, смотрела, яко зачарованная, на важные мужские занятия.

— Что смотришь-то? — Роман подмигнул ей в зеркальце.— Лучше полей-ка из ковшика, надобно пену смыть!

Дуня подошла, плеснула ему в руки колодезной воды, а потом, когда он нагнулся, в шутку плеснула и на шею, и на белоснежную голландскую рубаху. Роман охнул, так обожгла ледяная вода из глубокого сруба-колодца.

— Да я тебя сейчас шпагой заколю! — Он погнался за Дуней по саду, но попробуй догони ее: длинные ноги так и мелькают под легким сарафаном по траве-мураве, рыжие волосы развеваются по плечам, словно грива. Нагнал ее только в дальнем углу сада, у высокого стога, бросил ни свежее сено и стал целовать в сладкие губы, в лебединые плечи, в жаркую грудь.

— Что ты, увидят, милый мой, душонок... — шептала она, а сама знала, что в этом дальнем углу никто их не увидит. Затем лежали на душистом сене, смотрели в бездонное сияющее синее небо, а ближняя яблоня свешивала спои отягощенные ветви над их головами. И впервой отошла в даль времени, словно уплыла от него далеко-далеко Марийка.

А Дуня точно уловила в нем эту вернувшуюся радость к жизни, вскочила легко и подала руку, дабы поднять с кем ли:

— А ведь вас в полку, чаю, заждались, господин полковник!

Роману стало легко и весело, что вот рядом человек, который угадывает его мысли.

У крыльца его и впрямь поджидали верный Васька с оседланными лошадьми и хмурый Кирилыч, под левым глазом коего наливался здоровенный синяк. Васька поглядывал на сей знак с видимым удовольствием.

— Ты зачем вечор у моей хозяйки буянил? — с нарочитой суровостью спросил Роман. Кирилыч покаянно развел руками.

— И сам не знаю как, должно бес попутал, господин полковник. Я ведь, право слово, в полк к вам пришел проситься, а сей аспид,— он грозно взглянул на невозмутимого Ваську,— возьми и не пусти! Ну да я все одно и поход пойду, подале от женской отравы!— Кирилыч покосился на стоявшую на высоком крыльце Дуняшу.

Ладно, приходи в полк, старый черт!— рассмеялся Роман.— Да только приложи сначала пятак к своей рано! И, орлом взлетев на коня, сорвал треуголку и приветственно махнул Дуне: — Жди к вечеру, любезная!

Дуня в ответ поклонилась низко, до пояса, ответила постароуставному:

Дай вам господь помощь в ратном деле, господин полковник! И возвращайтесь поране!— И рассмеялась вдруг, лукаво добавив: — А я велю славную вам баньку натопить! — И долго смотрела вслед своему молодцу.

И полку Романа давно поджидали. Еще три дня назад прискакал курьер и доставил царский решкрипт о назначении Корнева полковником новгородских драгун.

— Вот что значит служить под началом всесильного Голиафа! У Меншикова сей молодчик сразу через два чина прыгнул! — раздраженно шипел бывший стольник, брюхастый Беклемишев, спроведав о царском указе. Сам он после первой Нарвы долго отсиживался в своем знатном поместье, отговаривался от службы многими ранениями и болезнями и только под угрозой попасть в нетчики возвернулся в строй.

— -Почитаю, батюшка, сей полковник — голоштанник, без роду, без племени, одним благоволением светлейшего и держится? — Беклемишев обращался к Петру Удальцову, полагая, что и тот недоволен назначением Корнева. Но Удальцов был боевой офицер и ведал, что Роман Корнев многократно отличен был и под Лесной, и под Полтавой, и в Прутском походе, а теперь вот, по слухам, и в Голштинии отличился. Завидовать такой славе, конечно, было можно, на надобно было ее и уважать. И потому Петр Удальцов встретил Романа как старого боевого товарища. Впрочем, он и впрямь с видимым облегчением сдавал Роману свеженабранный полк, где дел было невпроворот.

После первого же смотра новоиспеченный полковник токмо за голову схватился. Люди в полку были, правда, здоровые, крепкие, набранные, как когда-то-и в полку Нелидова, в основном из ямщицких валдайских селений. Все отличные конники, сызмальства привыкшие быть при лошадях.

Зато офицеры и унтеры были собраны с бору по сосенке. Окроме Удальцова да прибывших из госпиталя поручиков Новосильцева и Грачева, боевых офицеров в полку, почитай, вовсе не было. На смирных лошадках красовались или возвращенные строгим царским указом в строй старые баре вроде Беклемишева, или недавно поступившие на русскую службу немцы-остзейцы, присланные Военной коллегией из Петербурга и из всего русского языка выучившие только самые крепкие выражения. Впрочем, и рядовые драгуны строя не ведали, иные били из фузей не в яблочко, а в чистое небо. Ну а боле всего была нехватка в опытных вахмистрах, способных заместо офицера и учение провести, и эскадрон в порядке содержать. Вот и пришлось господину полковнику самолично каждый день гонять сырых рекрутов до изнеможения на беспрестанных учениях, дабы привести под шведские пульки не толпу деревенских парней, а мало-мальски подготовленных драгун. Да и прочим офицерам пришлось попотеть. Полковник Корнев спуска никому не давал, так что даже Беклемишев брюхо-то подтянул. В полку ворчали чуть ли не в открытую: «Чертов полковник!» И Роман, услышав как-то за спиной эту кличку, вспомнил вдруг, как десять лет назад вот так же честили они в строю полковника Нелидова.

— И куда мы с такими молодцами пойдем? — сердито ворчал Петька Удальцов, плетью показывая на отчаянно размахивающих руками Беклемишева и сухопарого глупого Вальтерса, который в родном фатерланде был конюхом, а в непросвещенной России стал офицером,— У меня в эскадроне по сей день доброго вахмистра нет! — Удальцов, конечно, был недоволен, поскольку ему, эскадронному, приходилось быть и за дядьку, и за вахмистра, и только что сопли рекрутам не утирать.

— Да вот, пожалуй, и вахмистр тебе нашелся, а с ним и прапорщик знатный! — Роман весело показал на двух конных, скачущих из города. В одном из них он сразу опознал Кирилыча, а в другом, не веря своим глазам, определил Афоню, снова опоясанного офицерским шарфом.

— И право, Кирилыч! Как это он решился? Я его месяц уламывал и не уломал! — воскликнул Удальцов.

— А уломала его жизнь да, пожалуй, еще афронт со стороны некой вдовицы...— насмешливо заметил Роман.

Подскакавший первым Афоня лихо сдернул треуголку, протянул пакет, сказал важно:

— Из Военной коллегии, из Петербурга!

Роман, однако, сразу не раскрыл пакет, сердечно обнял драгуна, сказал просто:

— Поздравляю, возвернул, значит, себе офицерский чип?!

— Да за то же дело под Фридрихштадтом, за которое мы полковника получили, и я себе офицерский чин возвернул...— показал в улыбке свои сахарные зубы Афоня.

— Эка невидаль, прапорщик! Курица не птица, прапорщик не офицер! — сердито ворчал подъехавший Кирилыч.

Однако Роман посмотрел на него строго, спросил холодно:

— Ну что, надумал, вахмистр, в наш полк вступать аль и дале будешь при лазарете? — Дело в том, что весь месяц, пока Роман учил солдат, Кирилыч в полку не показывался — крепко обиделся на своего крестника за Дуню.

Может, лежал бы он и дальше в госпитале, грел бока, не повстречай сегодня своего соперника по воинской славе Афоню, поспешавшего в полк. От него он и узнал о скором походе и наконец решился:

— Возвращаюсь я, соколы мои ясные, на цареву службу. И, думаю, вернусь из похода с великой славой!

— Не дури, Кирилыч...— смягчился Роман.— Принимай-ка лучше эскадрон у Петра Васильевича! — И, разорвав конверт, пробежал приказ глазами, сказал Удальцову: — А ведь и впрямь скорый поход! Через три дня выступаем в Финляндию! — И, взглянув на вставших перед ним во фрунт Кирилыча и Афоню, добавил: — И хорошо, что вы со мной вместе, старые камрады!

У Романа весь этот месяц шла как бы двойная жизнь. Днем он беспрестанно учил солдат и офицеров воинским экзерцициям, и не было для него ничего, кроме строя, а поздним вечером возвращался в полюбившийся ему дом, и не было для него ничего, кроме Дуни и ее жаркой ласки.

Поджидала его перво-наперво крепко протопленная банька, куда хорошо было бежать по первому морозцу. Мылись по старинному обычаю вдвоем. Роман поддавал ароматного кваску на каменку, и Дуня плыла в облаках пара, яко новая богиня Венус работы славного фламандца Рубенса (видел Роман цветные эстампы с картин этого художника у своего братца в Москве). Только у Рубенса девы были что перезрелые арбузы, а у Дуни кожа гладкая, бедра пышные, но стройные и груди стоят еще совсем по-девичьи, неприступными бастионами. Когда выходила она в столовую в пышном кружевном пеньюаре, купленном в Петербурге за немалые деньги, груди те выпирали сквозь брабантские кружева, что чугунные ядра, а соски краснели сквозь тюль стыдливо, как ягоды рябины в тумане.