Читать интересную книгу Город святых и безумцев - Джефф Вандермеер

СЕМЯИЗВЕРЖЕНИЯ, ОРДЕН. — Самый приятный и тем не менее самый социально неприемлемый изо всех орденов. См. также: ЖИВЫЕ СВЯТЫЕ.

СЕРЫЕ ПЛЕМЕНА. — Преемники аан на Южных островах. Неумолимые, образованные и варварские одновременно. С равным трепетом разрезают страницы книги и вспарывают животы врагам. Их попыткам закрепиться на континенте положил конец эрцгерцог Молида, испытывавший трепет, только вспарывая животы, и потому с большим пылом отдававшийся этому занятию. См. также: ААНДАЛИ, ОСТРОВ; КАНЮК, МОРСКОЙ; МОЛИДА, ЭРЦГЕРЦОГ.

СИГНАЛ, КЭДИМОН. — Исключительно любопытный религиозный деятель, сочетавший в своих поступках элементы вульгарного преступления с крайним почитанием духовной жизни. Он обучал самых успешных миссионеров, которые только покидали стены Морроуской духовной академии, и десять лет провел, учась у монахов Замилона. Знаменит своими пылкими лекциями о Живых святых и мучениках. См. также: ЗАМИЛОН; МОРРОУСКАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ.

СИМПКИН, УИЛЬЯМ. — Глава запутанной системы централизованных психиатрических учреждений Амбры и старший психиатрический дознаватель по текущим делам. Попутно писал художественные произведения и опубликовал несколько томов сочинений про управляемое мышью злое королевство. По сути, бессердечная каналья. См. также: БЕДЛАМСКИЕ СКИТАЛЬЦЫ.

СИРИН. — Писатель и редактор, родившийся вблизи прославленного Замилона. Известен в основном своими художественными произведениями, предположительно описывающими различные аспекты истории Амбры. Отрывок из мемуаров Дженис Шрик более полно характеризует эту личность.

«Когда я поступила на работу в „Хоэгботтон и Сыновья“, слава Сирина как писателя только-только начала распространяться. Как мифическое животное, по названию которого он взял себе псевдоним, его личность обладала столь же общими и тем не менее универсальными свойствами, что фактически не поддается описанию. Высокий или низкий? С кожей темной или светлой? С глазами зелеными или карими? И никакие наброски его внешности не передали бы бремени его личности (ведь он был переменчивым, озорным, всезнающим, так что невольно думалось, а вдруг он создал всех нас, а не только персонажа X, который раз за разом появляется в его произведениях). В редактирование других авторов Сирин привнес те же качества, которые можно найти в его сочинениях: он мог сымитировать любой стиль, будьте высокий или низкий, серьезный или комический, подражательный или оригинальный. Иногда казалось, сам город вышел из-под его пера — или, во всяком случае, благодаря его произведениям жители видели свой город в ином свете. Он был слишком высокого о себе мнения, но это высокомерие становилось переносимым из-за глубины его таланта, сравниться с которым могла только его дерзновенность. Однажды он в лицо оскорбил Предстоятельство в день церковного праздника. В начале своей карьеры он опубликовал всевозможные памфлеты и брошюры, выдавая литературные произведения за документальные, и наоборот. И его переполняло абсурдное ликование, когда читатель не мог найти разницу между ними. Самым известным его розыгрышем было эссе, озаглавленное „Ранняя история Амбры“, результатом которого стало его поступление на работу в „Хоэгботтон и Сыновья“ и которое со временем привело к тому, что „Хоэгботтон“ заказал брошюру по ранней истории города моему брату Дункану. Брат написал свою версию, учитывая замечания Сирина и памятуя об оригинальном тексте. Короче говоря, от Сирина вполне можно было ожидать, что в своих эссе он подделает роман или засушит литературную виньетку под скучную монографию. Еще он был скрупулезным переписчиком и бесконечными поправками (если бы Сирин только о том знал!) едва не довел до умопомешательства Дункана.

Кабинет Сирина, когда он возглавлял издательский отдел „Хоэгботтона и Сыновей“, являл собой гавань культуры в сердце тупого орудия алчности и менялся в зависимости от времени года. Зимой и ранней весной стол Сирина был погребен под контрактами, рукописями, заявками, записями об авансах и гонорарах и справочниками — для подготовки к изданию произведений в текущем году. По мере того, как шел год, эти горы исчезали со стола, пока к осени не оставалось ничего, кроме законченных книг, а место бумажных кип занимали журналы и газеты, чреватые мрачными и ликующими рецензиями на его детища. С зимой его стол снова скрывался под грузом обещанного и многообещающего. Вне зависимости от времени года в его кабинете витал чудеснейший запах, запах пергаментных страниц, чернил и только-только сошедших с печатного станка книг.

Одной из наиболее отличительных черт кабинета Сирина, помимо невероятных гор и залежей на его плодородном столе и извечного аромата сигар и ванили, было множество стеклянных трубок, изготовленных для него одним стеклодувом, беженцем из Морроу. Стеклянные трубки теснились и высились на столике у овального окна, выходившего на бульвар Олбамут. В каждом крохотном вырезанном в стекле углублении обитала гусеница, куколка или уже вылупившаяся бабочка.

Сколько раз, когда его секретарь проводила меня к нему, я видела, как он возится со своими питомцами, но лучше всего я помню, как Сирин стоял, оплакивая мертвую бабочку. Он только что вернулся из вынужденного отпуска на Южные острова, вызванного его участием в Гражданской рыбной кампании. В своем отглаженном сером костюме и бордовых ботинках он выглядел загорелым и отдохнувшим, но с этой элегантностью дисгармонировал кричащий пестрый галстук, который постыдился бы носить даже клоун: галстуки были единственным пороком Сирина. За годы его волосы понемногу отступали ото лба, все больше открывая узкое и умное лицо. Я была знакома с ним много лет и тем не менее совсем его не знала.

Услышав мои шаги, Сирин резко обернулся, за очками в серебряной оправе взгляд ярких глаз казался рассеянным. Он пригвоздил меня своим знаменитым взглядом, способным видеть сквозь стены и заставить говорить даже самых упрямых труффидианских монахов. Через три недели эта элегантная личность предаст „ХиС“ ради должности в „ФиЛ“. Через полгода он вновь пройдет по улицам Амбры, как будто этого предательства не случилось вовсе.

— Только посмотрите, — сказал он, — моего любимого сапфирового капана колонизировали серошапки. — Его простертые, испачканные спорами микофитов руки, в которых лежал смятый трупик обожаемой бабочки, казалось, принадлежали пианисту, а не редактору.

Мы встретились на полпути между дверью и его драгоценными стеклянными дворцами. Я долго смотрела на существо в его руках. Верно: мертвая бабочка была полностью покрыта изумруд-но-зелеными микофитами. На расправленных крыльях выросли тысячи микофитных колонистов с красными утолщениями на концах, которые напоминали нагромождение антенн. Бабочка походила на замысловатую, усеянную драгоценностями заводную игрушку. Она была красивее, чем когда-либо при жизни, — не просто бабочка, задыхающаяся от микофитов, но совершенно иное, новое создание. Даже текстура экзоскелета как будто изменилась, стала более податливой. Я глядела на нее со внезапным страхом, которому не могла подыскать ни причины, ни имени. Она как будто свидетельствовала о процессе, который начал поглощать моего брата в его изучении серошапок.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});