под балку, встала на опрокинутое дно, закинула веревку на балку, несколько раз обкрутила ее и завязала крепким узлом. Попробовала — прочно. И даже теперь она не понимала до конца, до предельного конца не сознавала, что же она такое делает. Только лишь ради пробы, подтянувшись на цыпочках, она сунула голову в петлю, в это время от ее неловкого движения — ведь на цыпочках стояла — ведро опрокинулось и гулко покатилось по чердаку. Наталья стала судорожно искать опору под ногами (она н е х о т е л а умирать, она хотела только п о п р о б о в а т ь, только и с п ы т а т ь, что это такое, только п о н я т ь…), но никакой опоры не находилось, и Наталью впервые окатил ледяной ужас, дышать становилось трудней, она все забыла, все мысли свои и обиды, закричала — закричала с отчаянием, но голос едва прорезался, он рвался изнутри сиплым неправдоподобным хрипом…
«Нет, нет! Не хочу! Не-ет!..»
Рядом, в ныли, валялся открытый Натальин портфель. Из него, россыпью, выглядывали корешки учебников и общих тетрадей.
А сквозь чердачные решетки лавиной лилось солнце…
VII. МЕЛЬНИКОВЫ
Эта женщина, Тамара Васильевна, явилась как снег на голову — примерно через полгода после свадьбы Татьяны с Анатолием.
В квартире (а жили они тогда у родителей Анатолия) Татьяна была одна.
Раздался звонок, Татьяна открыла дверь, стоит женщина, на руках ребенок.
— Здравствуйте. Анатолий Ефимович Мельников здесь проживает?
— Да, здесь. Здравствуйте.
— Ну, нашла наконец голубчика! — вздохнула обрадованно женщина. — Можно пройти?
— Да, конечно… пожалуйста… Только… кто вы?
— Ой, девушка, милая, все расскажу. Дай сначала пройти, ребенка перепеленать надо. Мокрющий, как иуда. — И улыбнулась Татьяне заговорщически, почти как своей.
— Проходите, проходите, — сразу забеспокоилась Татьяна. — Вот сюда. Давайте я подержу. — Она подхватила ребенка на руки: — О, тяжелый какой! — И улыбнулась. — Они что, все такие тяжелые? — спросила наивно. — Раздевайтесь, раздевайтесь… И тапочки наденьте — пол прохладный.
— Кто их знает — все, не все… — ответила женщина. — Всех-то рожать не приходилось. Одного вот родила — и того сдуру.
— Ой, зачем вы так! — обиженно — за ребенка — воскликнула Татьяна.
— Ничего, скоро поймешь зачем, — обещающе проговорила женщина. — Меня Тамарой Васильевной зовут. Можно просто — Тамарой. А тебя?
— Татьяна.
— Ну что, Татьяна, куда пройти можно? Перепеленать его надо, иуду.
— Да вот сюда, сюда. Вот здесь наша комната…
Тамара Васильевна положила ребенка на стол, развернула одеяло, пеленки. Сказала разозленно:
— Ну, как всегда. — И к Татьяне: — Ванная есть?
— Есть.
— Надо подмыть сначала. — Подхватила его, полуголого, в одной распашонке, на руки, как бы навалила тельце себе на грудь, понесла в ванную.
Татьяна опередила ее, пустила струю теплой воды:
— Не горячая?
— Сойдет, — безразличным тоном ответила Тамара Васильевна (она была лет на семь-восемь старше Татьяны). — Не барин… — Она ловко, в несколько движений подмыла малыша и хотела вот такого, мокрого, нести в комнату, но тут Татьяна сорвала с крючка чистое полотенце, протянула ей. — Не жалко? — усмехнулась Тамара Васильевна.
— Да что вы! — вспыхнула Татьяна.
— Ну-ну… — И, обтирая ребенка, Тамара Васильевна продолжала насмешливо смотреть на Татьяну; та смутилась. — Если не секрет, ты кто Анатолию будешь?
— Жена.
— Жаль, — сказала (все так же насмешливо) Тамара Васильевна. — Я думала, может, хоть сестра.
— Почему жаль? — не поняла Татьяна.
— Не «почему — жаль», а тебя — жаль. Такая молоденькая — и уже влипла… — И как ни в чем не бывало пошла из ванной в комнату.
Татьяна отправилась следом, ничего не понимая, уязвленная и удивленная: да кто она, эта Тамара Васильевна?
В комнате Тамара Васильевна кивнула на свою сумку:
— Достань-ка оттуда пеленку.
Татьяна послушно достала.
— Теперь расстели. Да не так, углом… Во, молодец, усвоила! — похвалила тут же. — А чего, скоро пригодится. Так что не дрейфь…
Татьяна ничего не понимала. И почему-то больше всего боялась, как бы не вернулась Эльвира Аркадьевна, мать Анатолия: она пошла по магазинам — самое любимое ее занятие.
— Значит — смотри, — учила Тамара Васильевна. — Берешь сначала подгузник. Вот так. Подворачиваешь. Потом пеленку. Потом еще одну — байковую. Вот так, углом. А потом, если на улицу, заворачиваешь его в одеяло. Усвоила?
— Ага, — кивнула Татьяна.
— Не «ага», а «спасибо, Тамара Васильевна!». — И опять усмехнулась.
— Спасибо, — покорно поправилась Татьяна: ей-богу, она ничего не могла взять в толк, будто в столбняке каком-то была.
— Молоко в доме есть?
— Есть. Кажется, есть, — ответила Татьяна.
— Молоко, учти, должно быть в доме всегда. Всему вас учить надо… Пошли на кухню.
Пришли. Татьяна заглянула в холодильник. Молоко, к счастью (да к счастью ли?!), было.
— Алюминиевая кастрюля есть? Молоко надо в алюминиевой разогревать, чтобы не пригорало. Поняла?
Татьяна пожала плечами, порылась в шкафу, достала алюминиевую кастрюлю. Чиркнула спичкой, зажгла газ, поставила на плиту молоко.
Ребенок завозился на руках Тамары Васильевны, захныкал, открыл глаза.
— Вишь, почуял. Проголодался, иуденыш…
Не очень-то Тамара Васильевна была любезна с ним.
— Как его зовут? — спросила Татьяна.
— Зовуткин, — хрипло и весело рассмеялась Тамара Васильевна. — Зовутка Зовуткин! — повторила, и было видно, как ей в самом деле смешно и весело. — А так вообще-то Андрей… В общаге у нас, где Анатолий-то жил, был у него сосед, Андрей. Хороший мужик, молчун. Думаю: не-е, Толька не заслужил, чтоб его именем пацана величать, пусть Андрюхой будет, молчуном. Все меньше мороки.
Закипело молоко.
— Теперь вот что… слей его в тарелку… глубокую… быстрей остынет… И принеси у меня из сумки бутылку с соской.
Татьяна сделала все, как велела Тамара Васильевна. Когда стали кормить Андрея, он чавкал, как взрослый, и, главное, все косился на Татьяну, как будто боялся, что она возьмет и отберет у него бутылку.
— Ишь, не привык к тебе еще… Чуешь — иудин взгляд?
Татьяна не очень поняла вопрос, сказала:
— Да нет, он хороший. Смешной какой-то…
— Они сначала все хорошие. А потом с ними наплачешься. С мужиками этими.
— Как это? — Татьяна растерянно улыбнулась.
— Да вот так. Сначала они врут — а потом еще и обманывают.
— Не понимаю… Странная вы какая-то.
— Будешь странной… Я, между прочим, Анатолия предупреждала (это чтоб между нами сразу все ясно было, — добавила она как бы в скобках): гони полсотни — и твое дело сторона. А он что?
— Что? — Татьяна поддерживала разговор, а сама и не понимала, о чем речь.
— А он мне кукиш с маслом. Говорит: другие бабы пятеркой обходятся — обойдешься и ты, не принцесса. Ладно, я не принцесса, допустим, но за пятерку гробить свое здоровье я не согласна.
— Как это?
— Это кто аборты делал — тем, может, за пятерку в больнице сподручней делать. А я ни разу еще. Я говорю: чтоб по знакомству сделали да чтобы с обезболиванием — полсотни нужно. Любил, говорю, Толя, кататься — люби