Словом, как Гор ни настаивал, на поднятие флотилии Алай почти не выделял средств, отстраиваясь от одной сухопутной войны и готовясь к следующей. Поэтому скромными обрывками корабельных сил Гор пытался нагнать ясовских работорговцев, но увы. Пока он искал средства где-то на стороне, чтобы разобраться, что происходит, пока выполнял бесчисленные поручения Стального царя или Таммуза, все время отыскивалась масса дел, не дававшая сосредоточиться на столь непростой проблеме. А когда, наконец, Гор решил отбросить все несущественное хотя бы на время, чтобы вплотную заняться исчезновением людей и внушить Алаю мысль, что, хорошо бы выбить своих людей обратно, отток орсовцев вдруг прекратился.
Время от времени после этого в гаванях его родины еще случались внезапные атаки с моря. Гор надеялся и пытался ухватиться за них, чтобы как-то изменить положение. Он снова, раз за разом приходил к Алаю с идеями, доказательствами, возражениями — и всегда встречал неприступную стену упертости бросить страну на реванш у Адани.
Тогда-то Гор и понял, что его ловкое маневрирование между отцом и сыном, между Алаем и Таммузом, подошло к концу. Алай помешался, стал одержим идеей, двумя грандиозными гирями утягивавшей его на дно прошлого. В тот колодец безвременья и тьмы, о котором некогда на Ангорате было сложено немало легенд. Вот только Этан не был Ангоратом, а если ты живешь в мире, где время льется как вода в реке, то все, что имеет значение — это будущее и дорога, что ведет к нему из сегодняшнего. Алаева зацикленность на прошлом заставила Гора выбрать окончательную сторону и поддержать притязания на престол наиболее толкового мальчонки из алаевой родни.
Теперь у Гора на руках было доказательство рукоблудия любимой ученицы. Нельзя, нельзя посягать на чужое такими длинными и грязными руками, думал Гор, и надеяться, что эти руки останутся при тебе. Если Таммузу хватит ума, то он, когда придет срок, не станет игнорировать советника и казначея, и, в отличие от Алая, не будет обвинять в излишней активности воображения.
А пока…
Гор глубоко-глубоко вздохнул. Чтобы однажды поставить Таммуза в известность о случившемся в его народе произволе, нужно немного подготовить почву. В конце концов, кто ж из селян засевает сразу в снег?
Нет-нет, ловко пользоваться случаем в военном деле всегда означает заведомо обдурить остальных в том, что это — случай. Все, что происходит легко и будто по волшебству, складывается гладко и будто само собой, всегда — чей-то давно продуманный замысел и подготовленный план.
Но он не всегда очевиден.
Гор столь же аккуратно, как прежде, сложил пергамент строго по линиям загибов, убрал во внутренний карман. Помнится, Джайя терпеть не могла Бану, и помнится, Джайя всерьез стонала от удовольствия в его руках. Чем не повод начать?
* * *
Когда письмо с приветом Гора и его идеями достигло Джайи, весть о смерти аданийского царя Салмана Салина уже облетала Этан.
* * *
Джайя вглядывалась в строки, написанные рукой, давно забытой по почерку, но все еще вспоминаемой по прикосновениям. Змей, кажется, понял, какую ужасную совершил ошибку, убедив по приказу Алая Бану Яввуз подписать её брачный договор с Кхассавом. Едва ли, конечно, Змей сейчас бескорыстен. Но выслушать или вычитать его предложение стоило бы. В конце концов, именно в его объятиях она когда-то нашла утешение, а первая любовь, Замман Атор, первый жених и поверенный отца, приучил Джайю привязываться к умным мужчинам.
Стало быть, у Тиглата есть план. Он каялся за поступок с Бану — что позволил ей увезти Джайю с родины и так бессовестно обходиться с дочерью царя. Да-да, писал Змей, разумеется, он не мог оставить Джайю без присмотра после всего, что между ними произошло когда-то, и потому в Ясе, в том числе и в Гавани Теней, немало его, Тиглата, осведомителей. Чтобы, когда ситуация повернется совсем неожиданно, он мог как-то принять в ней участие и, если потребуется, защитить царевну Далхор.
Джайю разбирали противоречивые чувства, но обида в душе на северную танша скопилась немалая. Она цвела, зрела, плодоносила и умножалась — эта обида — и за столь продолжительный срок превратилась в древо неугасимой, неопалимой ненависти. А раз так….
— Минт, — позвала она служанку.
— Раману, — поклонилась молодая женщина.
— Принеси мне в спальню свежих чернил. А когда закончу, лично отправишь письмо в Орс. Оно крайне важное.
— Слушаюсь, Светлейшая, — женщина присела в глубоком поклоне.
* * *
Бансабира стояла у ограждения высокой крепостной стены Лазурного чертога, венчающей донжон. Сагромах обнимал женщину со спины, как обычно, и из-за её плеча смотрел в ту же даль, что и Бану. Так, прижимаясь к ней тесно-тесно, Сагромах всегда мог чувствовать потрясающий до основания сердца запах женщины, которой посвятил всего себя.
Минувшим летом ему перевалило за сорок семь лет, и, вспоминая самое начало их отношений, Маатхас мог с уверенностью сказать, что отдал Бансабире добротную треть своей жизни. Семнадцать лет… От этой мысли все внутри тана подбиралось, сжималось, ныло: почему же всего семнадцать? Если бы это не было аморальным, если бы родственники Бансабиры не разорвали его на части — отдельно руки, ноги, голова, хозяйство — Маатхасу следовало заграбастать супругу еще той шестилетней девочкой, с которой он столкнулся в урочище Акдай на Астахирском хребте, прошел бок о бок до селения китобоев, и которая всю дорогу делала решительное, чуть нахмуренное лицо.
Следовало забрать её тогда, дождаться взросления и тут же жениться без вопросов.
Сейчас она тоже нередко делает лицо, как в шесть. Чаще, конечно, улыбается — наедине с ним, с детьми, с близкими. Еще чаще — по-прежнему строит бесстрастную и безразличную ко всему физиономию, как в походных шатрах Бойни Двенадцати Красок, когда имеет дело с подчиненными. А иногда она стоит на вершине астахирского мыса над Северным морем или, как вот сейчас, на вершине крепостной стены и смотрит вдаль — чуть хмурясь. То ли по привычке, то ли от ветра.
Прошло двенадцать лет с тех пор, как они поженились, но Сагромах был уверен, что Бансабира по сей день могла найти с десяток разных способов удивить его, Маатхаса, и, как ни странно, имела обыкновение раз в год-другой этим пользоваться.
С человеком, который определен тебе и за близость с которым ты не жалел жизни, никогда не доходит до ссор. Недопонимания случаются, но угасают также быстро, как северное лето. Зато тепло второго сердца, среди сугробов кажущегося особенно жарким, неизменно и вечно, как белоснежные горбы Астахира вдалеке.
Бансабира вдруг усмехнулась.
— Ты чего? — спросил Маатхас, чуть надувшись без определенной причины.
— Ты сопишь, — отозвалась танша.
— А?
— О чем задумался, спрашиваю, — Бансабира чуть обернулась, искоса глянула на мужа. Тот, отвечая на взгляд, поудобнее устроил подбородок на женском плече. Неудобно, но за столько лет привык.
— Са, — мягко позвала женщина.
Сагромах глубоко вздохнул, наслаждаясь освежевшим мартовским воздухом.
— Иден написал, что, поскольку, брак Адара и его правнучки, наконец, скреплен, теперь и я, и Гайер, словом, северяне, связанные с тобой, могут пересекать его границы без опасения начать войну. А еще он злится, что мы не были у него уже два года.
Бансабира усмехнулась.
— Воистину, ему столько лет, а он еще на что-то злится.
— Мы же, кажется, давно выяснили, что Ниитас переживет нас обоих? — уточнил Сагромах.
Бансабира кивнула:
— Ага. Помнится, Хабур предлагал сделать ставки, кто из нас победит.
— Ну я правда считаю, что из двоих Иден и Ном, Ном умрет первым.
— Пусть живет вечно.
— Пусть.
— Юдейр не объявлялся? — уточнила Бану.
— Вроде, пока нет.
— А от Раду есть вести?
— Есть. Все хорошо. Гайер неплохо справляется.
— Все равно тревожно…