– Простите… Можно задать вопрос, не связанный с вашим рассказом? Ночью сегодня мне показалось, что я слышал крик. Крик боли. Я сразу проснулся… Что это было?
– Вы тоже слышали?
– Это… она?
– Да. Она узнала, что умрет. Ее голос до сих пор звучит у меня в ушах. Она крикнула: «Нет!» И упала без памяти…
– Значит, она должна умереть? – Эринто скорбно улыбнулся.
– Да, таково решение. Может, вы хотите увидеть ее?
– Нет.
– Мужественный ответ. Впрочем, не думаю, что она сама захочет вас видеть. В ней что-то надломилось, она почти все время молчит.
– Она боится?
– Должно быть. Я не видел ее со вчерашнего дня. Такие неистовые, как она, обыкновенно боятся смерти.
– И что же за смерть ей уготована? – В голосе Эринто нарастало болезненное любопытство.
– Мой сын Родери хочет применить что-нибудь из того, что измышлял Ниссагль для наших несчастных родичей. Я против. Будет достаточно, если ее просто обезглавят. Я хочу, чтобы это выглядело как торжество справедливости, а не как обычная месть. И кроме того, если королева мнит себя правой и невиновной, то и такая смерть покажется ей ужасной. Я жалею, что сбежал ее палач. Во-первых, это был мастер, во-вторых, было бы справедливо, если бы она умерла под топором нанятого ею же палача.
– И когда казнь?
– Через несколько дней. Это еще не определено точно. Простите, Эринто, думаю, что на это время вам лучше покинуть Хаар. Я покорен вашей твердостью, но угадываю действительную силу ваших чувств к ней. И поверьте, лучше не испытывать себя. Вы можете с собой не совладать.
– Благодарю вас, я понимаю. Это опять было то, о чем я стеснялся сказать.
– Я рад, что мы думаем одинаково.
– Как она там?
– Да кто ж ее знает? Лежит. – Солдат равнодушно пожал железными плечами. Лицо у него было красное, щетинистое, изо рта клубился пар.
– Ничего не просила?
– Да нет. Как принесли ее оттуда, так и лежит.
– Так как, может, она уже умерла давно, а? – Окер гневно сузил глаза. Солдат начинал его бесить.
– Нет. Пар видно. Значит, жива, ваша светлость. Уже не хватало сил объяснять им, чтобы они вместо «светлости» говорили «яснейший магнат». Аргаред смолчал.
– Хорошо, открой.
Стены узилища белели от инея. Иней, казалось, покрыл и ее посеревшее лицо, опущенные веки, полуоткрытый шелушащийся рот. Сможет она говорить? Он достал приготовленную флягу с винной настойкой.
– Беатрикс… Она не отозвалась.
– Беатрикс, очнись же.
Только тут она открыла глаза, темные, пустые, как глаза бессловесной твари.
– Выпей вот это. – Пришлось одной рукой поддержать ей голову, другой прижать к губам горлышко. Она сделала несколько глотков и, застонав, отвернулась.
– Легче стало? Молчит.
– Мне надо поговорить с тобой. Ты можешь говорить?
– Да. – Странно, что это было сказано не дрожащим шепотом, а твердым голосом.
– Ты видишь, к чему привело твое молчание?
Она не ответила.
Это камера Лээлин. Или соседняя. Значит, его дочь лежала вот так же, посеревшая, неподвижная. Он присел рядом, отложил фляжку.
– Больно?
Она прикрыла глаза.
– Я посмотрю… – Он хотел было поднять войлочное одеяло.
– Не трогай ты меня. Уйди. – Ее ровный голос казался более жалобным, чем если бы срывался.
– Не упрямься. Твое упрямство идет тебе во вред. – Он все-таки откинул войлочное одеяло, ловя себя на том, что она перестала быть ему отвратительна. Может быть, потому, что теперь он мог сделать с ней все что угодно – даже помочь. Даже приласкать. И она ничего не скажет.
Под сорочкой был положен пропитанный мазью льняной лоскут. Ожог выглядел скверно – белесо-алый вспухший крест, выпяченное сожженное мясо…
– Тебе бы сейчас лечь в настоящую постель… – тихо сказал он, – и ни о чем не думать. Просто закрыть глаза. Камин бы горел, было бы тепло. Сидела бы рядом служанка, медики бы в приемной шептались. – Он осторожно укрыл ее снова, натянул кожух до подбородка.
– Разве ты позволишь… – прошептала она тоскливо.
– Не мучайся, скажи только, где дети твои. – В этот миг он был готов ее даже помиловать. – Скажи только это. Твой сын получит корону, я тебе клянусь, а ты получишь свой покой. Я тебе клянусь, слышишь.
Она взглянула исподлобья глазами затравленного животного, и он не посмел отвести от них взгляд.
– Окер… Что со мной сделают?
– Что… Сошлют в Занте-Мерджит или в какую-нибудь другую лесную обитель… И никто там не будет понуждать тебя отмаливать грехи. А здесь постараются о тебе забыть. Я же говорю – ты получишь свой покой.
– Окер, ведь ты врешь! – шепнула она беспомощно. – Зачем ты врешь мне?
– Я не вру. – Щеки залило теплом, он оправдывался перед нею, сам того не замечая.
– Нет, врешь… Так, как ты говоришь, не будет. Так не будет.
Окер глядел на нее, не зная, что сказать.
– Ты принесла мне много горя, но не надо судить по себе. Ты меня ненавидела без всякой вины, я бы должен тебя ненавидеть, но не могу с тех пор, как… после того, как Родери…
– Но ты ведь знаешь, что так не будет, как ты говоришь, – повторила она снова. – Я это чувствую. Я бы хотела верить, что ты говоришь правду. Я бы так хотела верить! Но я не верю.
У него уже не было сил говорить, слова, срываясь с губ, теряли смысл.
– Тебе отрубят голову, Беатрикс.
– Когда?
– Скоро.
Ему показалось, что она прошептала: «Хорошо…» – или что-то в этом роде. Он ждал, что она скажет еще что-нибудь, может быть попросит прощения. Но она молчала, обессилев.
– Это был наш последний разговор, Беатрикс, – напомнил он, все еще надеясь, что она попросит. – Последний разговор о жизни и смерти.
– Окер, – он вздрогнул и напрягся, – знаешь, почему так получилось с твоими детьми?
Тишина воцарилась меж индевеющих стен. Он ждал целую вечность…
– Потому что твой яд сделал меня бесплодной. И еще, Окер… Если б ты был на казни и просто попросил меня пощадить их, я бы их пощадила.
Он отчаянным усилием повернулся и вышел, глуша в себе ее последние слова.
Глава шестнадцатаяНЕ ВРЕМЯ УМИРАТЬ
Она открыла глаза. Свет сочился между прутьев решетки. «Сегодня», – вспомнилось. У изголовья белела рубашка. Сердце тоскливо сжалось.
Надо встать, выползти на холод из-под лохмотьев, снять нечистую сорочку в бурых и желтых пятнах от крови и сукровицы, надеть эту, отливающую на свежих сгибах бледной голубизной.
А было не подняться. Боль от ударов, от пинков как будто усилилась на холоде, и малейшее движение вызывало невольный стон. Мучил голод – словно каменная когтистая лапа стискивала внутренности. Беатрикс привстала на корточки и полусидела некоторое время, уже не обращая внимания на дрожь во всем теле. Потом, пересилив себя, поднялась на ноги. В голове было только одно: голод, холод и боль скоро кончатся – вместе с ней.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});