больше, удивительнее и опаснее всех, что убивали люди до него. Его вело нечто большее — странная связь, которая переплела существование Циты с его собственным.
Он протянул руку, подобрал ружье и положил на колени. Ствол тускло поблескивал при свете костра; он провел рукой по стволу, как мужчина может провести по шее женщины.
— Господин,— произнес голос.
Голос его не испугал, потому что слово было произнесено тихо, и на мгновение он забыл, что Сипар умер — перерезал горло с улыбкой на губах.
— Господин?
Дункан напрягся.
Сипар был мертв, никого не было рядом, и все же кто-то обращался к нему, а во всем лесу было лишь одно существо, которое могло с ним говорить.
— Да,— отозвался Дункан.
Он не пошевельнулся. Он просто сидел, и ружье лежало у него на коленях.
— Ты знаешь, кто я?
— Я полагаю, что ты Цита.
— Ты был храбрый,— сказала Цита — это была именно она,— Ты хорошо охотился. И нет позора, если ты уйдешь. Почему ты не идешь назад? Я обещаю, что не трону тебя.
«Она была здесь, где-то перед ним, в кустах за костром, почти точно по другую сторону костра,— сказал себе Дункан,— Если сделать так, чтобы она продолжала говорить, может, даже выманить ее...»
— Зачем мне уходить? — спросил он,— Охоту нельзя кончить, пока не убьешь того, за кем охотишься.
— Я могу убить тебя,— сказала ему Цита,— Но я не хочу этого делать. Убивать плохо.
— Правильно,— согласился Дункан.— Ты очень чувствительная.
Наконец-то он точно определил, откуда исходит голос. Он мог позволить себе поиронизировать.
Большой палец скользнул по металлу, перевел затвор на автоматическую стрельбу, и Дункан подогнул под себя ноги так, чтобы можно было одним движением вскочить и выстрелить.
— Почему ты охотишься за мной? — спросила Цита,— Ты чужой в моем мире, и у тебя нет права охотиться на меня. Вообще-то я не возражаю, это даже интересно. Как-нибудь мы снова устроим охоту, когда я буду готова. Тогда я приду и скажу тебе, и мы потратим день или два на охоту.
— Конечно устроим,— бросил Дункан, вскакивая. Одновременно он нажал на курок, и ружье заплясало в бешеной ярости, выплевывая сверкающую струю ненависти и смерти, несущуюся к кустам.— В любой удобный для тебя момент! — ликующе кричал он. — Я приду и буду охотиться на тебя! Ты лишь намекни, и я брошусь по твоим следам! Может, я даже убью тебя! Как тебе это понравится, тварь?
Он не спускал пальца с курка и не распрямлялся, чтобы пули не ушли вверх, а распилили жертву у самой земли, и он поводил стволом, чтобы прочесать большую площадь и обезопасить себя от возможной ошибки в прицеле.
Патроны кончились, ружье щелкнуло, и зловещая трель прервалась. Пороховой дым мирно струился над костром, запах его сладко щипал ноздри, и слышно было, как множество маленьких ножек бежало по кустам, как будто тысячи перепуганных мышат спасались от катастрофы.
Дункан отстегнул от пояса запасную обойму и вставил ее вместо использованной. Затем он выхватил из костра головешку и стал яростно размахивать ею, пока она не вспыхнула ярко и не превратилась в факел. Держа ружье в одной руке и факел в другой, он бросился в кусты. Мелкие зверюшки метнулись в стороны.
Он не нашел Циты. Он нашел лишь обожженные кусты и землю, истерзанную пулями, да пять кусков мяса и шерсти, которые принес с собой к костру.
Теперь страх окружал его, держался на расстоянии вытянутой руки, выглядывал из тени и подбирался к костру.
Он положил ружье рядом с собой и постарался дрожащими пальцами сложить из пяти кусков мяса и шерсти то, чем они были раньше. «Задача не из легких»,— думал он с горькой иронией, потому что у кусков не было формы. Они были частью Циты, а Циту надо убивать дюйм за дюймом — ее не возьмешь одним выстрелом. В первый раз ты выбиваешь из нее фунт мяса, во второй раз снова — фунт или два, а если у тебя хватит патронов, ты уменьшишь ее настолько, что в конце концов можешь и убить. Хоть и не наверняка.
Он боялся. Ему было страшно. Он признался себе, что ему страшно, и видел, как трясутся его пальцы, и он стиснул челюсти, чтобы унять стук зубов.
Страх подбирался все ближе. Первые шаги он сделал, когда Сипар перерезал себе горло — какого черта этот идиот решился на такое? Тут нет никакого смысла. Он размышлял о верности Сипара, и оказалось, что тот был предан существу, мысль о котором Дункан отбросил как нелепость. В конце концов, по непонятной причине — непонятной только людям — верность Сипара была верностью Ците.
Но для чего искать объяснений? Все происходившее было бессмыслицей. Разве есть смысл в том, что преследуемый зверь идет к охотнику и говорит с ним? Хотя этот разговор отлично вписывался в образ животного, обладающего разумом только в критические моменты.
«Прогрессивная приспосабливаемость»,— сказал себе Дункан. Доведите приспосабливаемость до крайней степени, и вы достигнете коммуникабельности. Но может быть, сила приспосабливаемости Циты уменьшается? Не достигла ли Цита предела своих способностей? Может быть, и так. Стоило поставить на это. Самоубийство Сипара, несмотря на его обыденность, несло на себе отпечаток отчаяния. Но и попытка Циты вступить в переговоры с Дунканом была признаком слабости.
Убить его стрелой не удалось, лавина не принесла желаемых результатов, ни к чему не привела и смерть Сипара. Что теперь предпримет Цита? Осталось ли у нее хоть что-нибудь в запасе?
Завтра он об этом узнает. Завтра он дойдет дальше. Теперь он не может отступить.
Он зашел слишком далеко. Если он повернет назад, то всю жизнь будет мучиться — а вдруг через час или два он бы победил? Слишком много вопросов, слишком много неразгаданных тайн, на карту поставлено куда больше, чем десяток грядок вуа.
Следующий день внесет ясность, снимет тягостный груз с плеч, вернет ему душевное спокойствие.
Но сейчас все было абсолютно бессмысленно.
И не успел он об этом подумать, как один из кусков мяса с шерстью будто ожил.
Под пальцами Дункана появились знакомые очертания.
Затаив дыхание, Дункан нагнулся над ним, не веря своим глазам, даже не желая им верить, в глубине души надеясь, что они обманули его.
Но глаза его не обманули. Ошибиться было нельзя. Кусок мяса принял форму детеныша крикуна — ну, может, не детеныша, но миниатюрного крикуна.
Дункан откинулся назад и покрылся холодным потом. Он отер окровавленные руки