Воспользовавшись тем, что герцог отвернулся, лейтенант торопливо шепнул Анри:
— Его высочеству известно, что вас кто-то сопровождает.
Дю Бушаж вздрогнул, и это невольное движение не ускользнуло от герцога; притворившись, что желает удостовериться, все ли его приказания выполнены, он предложил графу дойти вместе с ним до самого важного сторожевого поста. Волей-неволей дю Бушажу пришлось согласиться. Ему очень хотелось предупредить Реми, посоветовать ему быть настороже, но удалось только одно — на прощанье сказать лейтенанту:
— Берегите порох, прошу вас; берегите его так, как берег бы я сам.
— Где находится порох, заботу о котором вы поручи ли этому юнцу, граф?
— В том доме, ваше высочество, где я поместил штаб.
— Будьте спокойны, дю Бушаж, — продолжал герцог, — я хорошо понимаю всю важность такого предмета, особенно в нашем положении. Охранять его я буду сам, а не наш юный друг.
На этом разговор кончился. Они молча доехали до слияния обеих рек; несколько раз повторив дю Бушажу наставление ни в коем случае не покидать поста у реки, герцог вернулся в поселок и тотчас же стал разыскивать Орильи; он нашел его в помещении, где был подан ужин. Завернувшись в плащ, музыкант спал на скамье. Герцог ударил его по плечу.
Орильи протер глаза и посмотрел на своего повелителя.
— Ты слышал?
— Да, монсеньер.
— Разве ты знаешь, кого я имею в виду?
— Разумеется! Неизвестную даму, родственницу графа дю Бушажа.
— Если так, призови на помощь всю свою фантазию и разгадай остальное.
— Я уже разгадал, что любопытство вашей светлости крайне возбуждено.
— Еще бы! А теперь скажи, что именно разожгло мое любопытство?
— Вы хотите знать, кто это отважное создание, следующее за братьями Жуаез сквозь огонь и воду?
— «Per mille pericula Martis»![70] — как сказала бы сестрица Марго, будь она здесь; ты попал в самую точку, Орильи. К слову сказать, ты написал ей?
— А разве я должен был написать ее величеству?
— Конечно.
— О чем?
— Да о том, что мы потерпели поражение, черт возьми! Что она должна стойко держаться.
— По какому случаю, монсеньер?
— По тому случаю, что Испания, развязавшись со мной на севере, несомненно нападет на нее с юга.
— Но, монсеньер, ведь у меня нет ни бумаги, ни чернил, ни пера.
— Поищи! «Ищите и обрящете» — сказано в Евангелии.
— Но как найти все это в жалкой хижине крестьянина?
— А я тебе приказываю: пиши, болван; если ты даже не найдешь, чем писать, зато…
— Зато?
— Зато найдешь что-нибудь другое.
— Эх! Дурак я, дурак! — вскричал Орильи, ударив себя по лбу.
— Хорошо, я сам напишу сестрице Марго, только отыщи мне все, что нужно для письма, и воротись, только когда найдешь, а я останусь тут.
— Иду, монсеньер.
— И если в твоих поисках… погоди… если в твоих поисках ты заметишь, что этот дом интересен по своему убранству… Ты ведь знаешь, Орильи, как я люблю фламандские дома…
— Да, монсеньер.
— Тогда ты меня позовешь.
— Мигом позову, монсеньер, положитесь на меня.
Орильи встал и легко, словно птица, упорхнул в соседнюю комнату, из которой был ход наверх. Спустя пять минут он вернулся к своему повелителю.
— Ну что? — спросил герцог.
— А то, монсеньер, что, если видимость меня не обманывает, этот дом должен быть дьявольски интересен по своему убранству.
— Почему ты так думаешь?
— Да потому — тьфу пропасть! — что в верхнее помещение не так-то легко проникнуть.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что вход охраняет дракон.
— Что за глупая шутка, музыкантишка?
— Увы, монсеньер, это не глупая шутка, а печальная истина. Сокровище находится на втором этаже, в комнате, перед дверью которой лежит человек, закутанный в большой серый плащ.
— О-го-го! Господин дю Бушаж позволяет себе посылать солдата для охраны дамы своего сердца?
— Это не солдат, монсеньер, а, вероятнее всего, слуга дамы или самого графа.
— И каков он на вид, этот слуга?
— Монсеньер, его лица я никак не мог разглядеть, но зато явственно видел большой фламандский нож, заткнутый за пояс; он крепко сжимает его кулаком, на вид весьма увесистым.
— Это прелюбопытно, — молвил герцог, — расшевели-ка малость этого парня, Орильи!
— Ну нет, монсеньер!
— Как!.. Ты осмелишься…
— Осмелюсь сказать, что меня не только изукрасит фламандский нож, но я еще наживу себе смертельных врагов в лице господ де Жуаезов, любимцев двора. Будь вы королем Нидерландов — куда ни шло, но сейчас, монсеньер, мы должны ладить со всеми, в особенности с теми, кто спас нам жизнь, а спасли ее братья Жуаезы. Имейте в виду, монсеньер, если вы об этом не скажете, они сами это сделают.
— Ты прав, Орильи, — согласился герцог, топнув ногой, — прав, как всегда, и все же…
— Понимаю, но…
— Я хочу видеть эту женщину, Орильи, слышишь?
— Возможно, вы ее и увидите, но только не в открытую дверь.
— Пусть так, — согласился герцог. — Если не в открытую дверь, то хоть в закрытое окно.
— А! Это дельная мысль, монсеньер, и я мигом добуду вам приставную лестницу.
Орильи прокрался во двор и прямо направился к навесу, под которым ониские кавалеристы поставили лошадей. Он нашел там то, что почти всегда можно найти под навесом, а именно — лестницу, и, выйдя на улицу, прислонил ее к наружной стене дома.
Нужно быть принцем крови, властвующим в силу «божественного права», чтобы на глазах у часового отважиться на действия, столь дерзкие и оскорбительные для дю Бушажа, как те, которые предпринял герцог.
Орильи это понимал и обратил внимание герцога на часового, который, не зная, кто перед ним, видимо намеревался их остановить.
Франциск пожал плечами и прямиком направился к часовому.
— Друг мой, — сказал он солдату, — это, кажется, самое высокое место в поселке?
— Да, монсеньер, — ответил часовой, который, узнав Франциска, почтительнейше отдал ему честь, — и, не будь этих старых лип, при лунном свете были бы хорошо видны окрестности.
— Я так и думал, — молвил герцог, — вот я и велел принести эту лестницу, чтобы поверх деревьев обозреть местность… Ну-ка полезай, Орильи, или нет, лучше полезу я: начальник должен все видеть сам.
Герцог взобрался на самый верх лестницы, Орильи остался внизу.
Комната, где Анри поместил Диану, была устлана циновками; в ней стояла массивная дубовая кровать с шерстяным пологом, стол и несколько стульев.
Весть о гибели герцога Анжуйского, казалось, сняла с души Дианы тяжкое бремя; она попросила Реми принести ей поесть, и тот с величайшей радостью исполнил эту просьбу. Ужин был очень легкий, и все же после него Диана почувствовала, что глаза у нее слипаются и голова клонится на плечо. Реми заметил это. Он потихоньку вышел и лег у порога, потому что всегда поступал так со времени их отъезда из Парижа.