— Видишь ли, Эд, я узнал нечто такое, что вполне может быть связано и с Модестом. Есть такой художник — Игорь Иванович Лучин, ты его, наверное, не знаешь. Он влип в такую историю, что у меня и сейчас аж мороз по коже…
Уласевич направился к входной двери и открыл ее, словно опасаясь, что нас кто-то может подслушивать. Потом закрыл ее, вздохнул тяжко и продолжил:
— Речь идет о шантаже. Лучин ведь очень известная среди коллекционеров личность, ему от отца, кстати, очень хорошего художника, перешло по наследству уникальное собрание старых голландских мастеров.
— Как же он умудрился так влипнуть? Шпионаж в пользу иностранной державы? — весьма, кажется, не к месту пошутил я, но Георгий Викторович пропустил мою шутку мимо ушей.
— Игорь, а ему где-то под сорок, не пропустил, наверное, ни одной молоденькой художницы в Киеве. Вернее, всех их пропустил через свою постель. Ну, с богемными такими замашками парень. Хотя… Хотя женат, отец четверых детей. В общем, все у него путем. Совмещает, так сказать…
— Шерше ля фам? — предположил я.
— Почти. Но погорел он не на женщинах, а на девочках-малолетках. Завезли его в какой-то веселый дом, а утром приперли к стенке — растление малолетних.
— А чем, интересно, приперли?
— Не знаешь возможностей нынешней техники? Короче, придавили его: или отдаешь львиную долю коллекции, или судебное дело, огласка, такой позор, что вовек не отмоешься…Приют девственниц…
На лбу Уласевича, ближе к левому виску, ни с того ни с сего вдруг появился лучистый, как мне показалось, кружок, застыл неподвижно, спустя мгновение дрогнул, переместился на самую середину, и пока я сообразил, что это означает и собрался исторгнуть из своей груди предостерегающий крик, над переносицей у Георгия Викторовича будто кто-то невидимый раздавил очень спелую вишенку, которая тут же запузырилась алым соком. Пока Уласевич, медленно сгибаясь в коленях, точно готовясь сесть на несуществующий стул, складывался напополам и наконец упал ничком на пол, я метнулся к выключателю и погрузил мастерскую во тьму. Лежа на полу, я даже не попытался окликнуть Георгия Викторовича — твердо знал, что он мертв. Ползком пробрался к противоположной стене и, по-прежнему лежа на полу, зашторил окно — до распахнутой его створки. Только после этого решился подняться, здраво рассудив, что кое-какие меры предосторожности приняты, а киллер давно уже покинул свое укрытие.
Чуть погодя включил свет. Ей-Богу, мне хотелось заплакать, глядя в недвижные, уже стекленеющие, небесно-синие глаза Георгия Викторовича с навсегда запечатленным выражением полнейшего непонимания, что же с ним произошло.
Я осторожно подошел к окну и посмотрел в узкий просвет между шторами: стреляли, видимо, со второго, последнего этажа универсама, который сейчас находился на ремонте — скорее всего, какой-то новоявленный нувориш вознамерился превратить его в современный супермаркет. Выполнить задачу убийце было нетрудно — мастерская Уласевича располагалась тоже на втором этаже. Траектория пули пролегла через открытый проем окна. Выстрел был бесшумным — снайперская винтовка, конечно же, снабжена глушителем.
По мобильному я связался с Вальдшнеповым — он, к счастью, еще был на работе.
— Убит Георгий Викторович Уласевич, лучший друг Радецкого. Подъезжайте, жду вас. — Я назвал адрес.
И опять я задумался над тем, что сказать Вальдшнепову — открыть всю правду до конца или наполовину.
Пока следователь был в пути, я спустился к консьержке на первый этаж. Рыхлая пожилая женщина на вопрос, не появлялись ли здесь на днях какие-нибудь сантехники или монтеры, ответила утвердительно: вчера утром приходил с телефонного узла мужчина, ковырялся в распредщите здесь, внизу, выяснял что-то и на этажах. Объяснил, что скоро район перейдет на цифровую связь, идут, дескать, подготовительные работы. Что ж, сказал я себе, все ясно как Божий день: без телефонного «жучка» тут не обошлось. Значит, разговор Уласевича со мной прослушивался и о примерном времени встречи кто-то был осведомлен. Я клял себя за то, что вчера так легкомысленно отказался от предложения Георгия Викторовича свидеться безотлагательно. Эд Хомайко, ты полный идиот! Вряд ли вчера те, кому понадобилось убрать старого художника, который, к своему несчастью, владел опасной для них информацией, отреагировали бы столь быстро. Хотя как знать: не исключено, что киллер уже вчера залег в своем проклятом укрытии.
Вальдшнепову я изложил далеко не все. Впрочем, то, что сообщил мне вчера Уласевич, передал слово в слово, а от недавнего разговора, как скульптор от камня, отсек все лишнее. Уласевич, де, поделился со мной, что его знакомого шантажируют, причем не по мелочи, а по-крупному. Кто этот знакомый, почему и как его шантажируют, покойный рассказать не успел. Я также высказал предположение насчет «жучка» — подозрительный монтер, озабоченный подготовкой к переходу на цифровую связь… Если «жучок» отыщется, то шантажисты или кто там еще заранее знали, а потому и подготовились к нашей встрече. Уласевич, несомненно, знал что-то очень опасное для них.
— Вы до конца искренни со мной, Эд? — проницательно уставясь на меня, спросил Владимир Юрьевич.
— Как на исповеди, — твердо ответил я…
Но мне показалось, что он тоже — до конца — мне не поверил.
Домой возвращался в двенадцатом часу ночи. Широкий и прямой, как стрела, проспект Набережная Славутича был, в общем-то, пустынен. Но ехал я медленно. Мне не верилось, что Георгия Викторовича уже нет в живых. В горячке я и не посмотрел, завершил ли он своего «Георгия-Победоносца»…
В большом роддоме, расположенном почти на самом берегу Днепра, редко где светились окна. Я притормозил, на минуту остановился, хотя правилами это здесь и запрещалось. Внимательно, до рези в глазах, вгляделся в ночное небо, в котором звезд не было, а набухали крепко сбитые, тяжелые тучи, готовые вот-вот разродиться бурным весенним дождем. Я всматривался в это небо так, точно надеялся увидеть там еще что-то, кроме самого неба и мрачных, медленно ползущих туч. И увидел. Точнее, на мгновение мне почудилось, что я отчетливо различаю души умерших, которые во множестве витают над этим серым, буквой «Г», зданием. Мятущиеся, беспокойные, пребывающие в хаотичном, как у потревоженных птиц, полете, они стараются опередить друг дружку и поскорее вселиться в какого-то очередного младенца, только что исторгнутого из материнского лона. Мне померещилось даже, что я узнал душу Уласевича. Она пока что держалась особняком, словно удивляясь, что и тут тоже очередь…
Несмотря на поздний час, Алины дома еще не было. Но едва я успел облачиться в домашнее, как раздался звонок в дверь.
Алина устремила на меня счастливые смеющиеся глаза.
— Прости, но с этими швейцарцами столько мороки! На каждую мелочь требуют обоснования! Педантичные — до крайности! Шеф говорит: «Вот у кого надо учиться работать!» Эд, ты, надеюсь, не голоден?
— Как раз голоден, — сказал я, хотя есть мне, в общем-то, совсем не хотелось.
— Ты не в настроении, — бросив на меня оценивающий взгляд, отметила Алина.
— Проблемы, — пояснил я, затем прошел в спальню и рухнул, как подкошенный, на тахту.
Заснул на голодный желудок. Иногда у меня так бывает: когда на душе скверно, ищу, совершенно неосознанно, спасения во сне.
Под утро мне приснилось, что держу в руках и любуюсь очень красивой, нежной такой тарелочкой из тонкого дулевского фарфора. А, может, и фаянса. Она украшена розовыми цветками, которые вдруг начинают мне… издевательски подмигивать. Цветки, нарисованные, — и подмигивают! Я так ошарашен, что тарелка выскальзывает из моих рук и вдребезги, с мелодичным звоном разбивается. На сердце у меня такая тоска, что я не могу смотреть на эти осколки и тут же отвожу от них глаза…
* * *
Проснулся я позже обычного и в одиночестве: Алина, видимо, чуть свет упорхнула опекать своих строгих и взыскательных швейцарцев. На душе препаскудно: едва открыл глаза, как перед ними нарисовалась «вишенка», лопнувшая на лбу у Георгия Викторовича Уласевича и запузырившаяся алым взрывным соком.