— Эд, референт при шефе — должность скользкая. Как секретутка при директоре. Сам понимаешь, какими коллизиями это чревато. Ты в своей подружке уверен? Не обижайся — шучу!
— Э-э, Платон Платоныч, все это не более чем устойчивый стереотип, который раздут до неимоверных пределов. По принципу: актер — бабник, балерун — педик, художник — пьяница, а офицер — безмозглый солдафон! Но, если честно, я ей постоянно долдоню…
— Что, интересно, долдонишь?
— Береги брюки сзади, а юбку — спереди.
— Ну, Эд, ты с юмором на короткой ноге!
Покамистов хохотал долго и от души. Отсмеявшись, выразительно скосил глаз на рюмку, которую я тут же услужливо наполнил. Пожалуй, все идет к тому, что мы прикончим целую бутылку под наперсточные чашечки кофе. Это замечательно, подумал я. Прислушиваться к себе нужды не было: я чувствовал, что пьянею, хоть и мягко, но достаточно быстро — как всегда, если на голодный желудок. То же, видимо, только в опережающей прогрессии, происходит и с портретистом, который отвык от спиртного. Он зримо размяк, а общение со мной, как я понимал, ему было приятно. Я же выждал момент, когда внутренний голос будто шепнул мне: «А теперь бери быка за рога».
— За все в жизни, Платон Платонович, приходится платить, — философски заметил я, с недовольством замечая про себя, какое множество банальных истин изрекаются с самым глубокомысленным видом. — Вот и красивая женщина. Когда она рядом с тобой, дарит тебе свою любовь, чувствуешь себя телохранителем при VIP-персоне — постоянно настороже. Так и зыришь, чтобы никто не покусился на твое сокровище. Я, например, Модеста Павловича не оправдываю: он, как понимаю, был вечным искусителем. Но что возьмешь со старого холостяка, если он женолюбив? До поры до времени романы да любовные интрижки сходили с рук, но вот последнее увлечение обернулось трагедией. Ничего, конечно, не поправишь, но мне хотелось бы краешком глаза взглянуть на его последнюю любовь…
Покамистов заметно помрачнел, ему, наверное, не понравилось, как я повернул наш до этого весьма милый разговор.
— А с чего ты взял, что в смерти Модеста виновата женщина? — огорошил он меня, словно решив напрочь отказаться от собственных слов.
— Да ведь вы сами мне сказали: «Шерше ля фам!» Помните?
— Эд, ну кто я такой, чтобы утверждать, так это или нет? Просто-напросто предположение: если дядю твоего и могло что-то погубить, так это, что он был большой бабник.
«Твоего дядю…» Я окончательно убедился, что, несмотря на приятельские отношения, Покамистов Модеста Павловича не любил. И сейчас, когда его нет, тоже не любит. Стало быть, Уласевич не ошибался.
Благодушное настроение у Платона Платоновича улетучилось.
— Он и меня, между прочим, подставил, — раздраженно заявил Покамистов. — Я пишу портрет уважаемого человека, а Модест в это время спит с его женой.
Уж не знаю, намеренно ли он выложил это мне, скорее всего, подействовал коньяк.
— Значит, вы эту женщину знаете…
— Еще бы! Первый сеанс, я делаю набросок, а Модест, случайно зайдя в мастерскую, непринужденно вон там, — Покамистов кивнул на крохотную соседнюю комнатку, где он, видимо, любил прикорнуть после трудов праведных, — общается с супругой заказчика. Тот позирует мне, а Модест — ей. В общем, обаял он ее так, что эта дамочка потеряла голову. А может, просто решила поразвлечься на стороне. Эд, ты хочешь узнать правду? Вряд ли это тебе удастся.
— Платон Платонович, дядя был мне дорог, как единственный родной человек. Я его очень любил. Он сделал для меня много хорошего — не меньше, чем родной отец. Мне просто интересно пообщаться с этой, как говорите, дамочкой. Кто она? Даю слово офицера — на вас никогда и нигде не сошлюсь!
— Ладно, Эд, ты мне всегда был симпатичен, — тоном человека, которого все-таки уговорили, сказал Покамистов, выделяя «ты» так, словно мне противостоит некто, кого он, в отличие от меня, недолюбливает. — Это Ксения Лаврухина. Слыхал, небось, про Лаврухина, который держит супермаркеты «Скатерть-самобранка»? Миллионер! Конечно, ему не понравилось, когда донесли, что Ксюха трахается не с ним одним, а еще с кем-то!.. Хочешь посмотреть на рогоносца? Какой-то эскиз у меня, кажется, сохранился…
Покамистов повел меня в угол, где сложены были запыленные холсты, листы ватмана, картона.
Эскиз был выполнен карандашом. На меня с легким презрением и самодовольством смотрел хорошо упитанный человек с простоватым крестьянским лицом. Крупный мясистый нос несомненно свидетельствовал о склонности к чувственным наслаждениям…
Встречей с Покамистовым я был доволен. Но домой, тем не менее, возвращался со слегка, даже нет — с заметно испорченным настроением и крепнущим убеждением, что кто-то свыше, вполне незримый, но очень памятливый, знает, что творится у нас в голове и какие слова излетают из наших уст.
Дело в том, что близ площади Льва Толстого, где я намеревался спуститься в метро, за столиком выносного кафе — первые апрельские дни выдались необыкновенно теплыми и солнечными, я увидел Алину. Она сидела напротив какого-то импозантного, одетого в дорогой костюм господина, находящегося в самом расцвете лет. Он что-то увлеченно ей рассказывал, а она очень мило улыбалась ему в ответ. Они пили вино, ели шоколад и пирожные.
У Алининого визави был высокий красивый лоб с перпендикулярными морщинами. Я порылся в кладовой памяти — этот господин умен, энергичен и честолюбив.
Прохожих на тротуаре было много, и можно было стоять, не боясь оказаться замеченным. Даже не знаю, отчего у меня на лице нарисовалась улыбка.
Да-да, я стоял и улыбался — как дурак с помытой шеей.
* * *
Не осуждаю дядю — есть, есть на свете женщины, из-за которых мужчины теряют голову, бросают жен и детей, расстаются с налаженным бытом, имуществом, едут к черту на кулички, без раздумий сигают в омут авантюр. К числу таких женщин, на мой взгляд, и принадлежала Ксения Витальевна Лаврухина. Минимум макияжа на лице словно призван был подтвердить: красота ее настолько безупречна, что в никакой помощи не нуждается. Божественный демиург, уверен, отошел от конвейера и надолго уединился в небесной мастерской, употребив все свое искусство, дабы сотворить этот единичный образец женской породы. Он даже позаботился об изюминке — это была натуральная блондинка с карими, почти черными глазами. И идеальными формами, от которых не отказалась бы сама Клаудиа Шиффер. Если бы на месте Покамистова был я, то написал бы ее портрет за так, за бесплатно. Не скрою, «вычислить» красавицу мне стоило больших трудов. В городском телефонном справочнике нужные мне Лаврухины не значились. Вышел на «09» — никакого толку. И тогда я вспомнил о Владимире Юрьевиче Вальдшнепове. Он-то и назвал мне номер мобильного телефона Ксении Лаврухиной.
— По нашим следам идете, Эд, — с видимым удовольствием сообщил он, давая понять, что хоть какие-то шаги по делу Радецкого все-таки предпринимаются.
— Рад это слышать… Но, сколь понимаю, о существенных подвижках речь пока не идет?
— Увы, — вздохнул Вальдшнепов. — А у вас, Эд, что-нибудь вырисовывается?
— Тоже похвастаться нечем.
— Но с Ксенией Витальевной встретиться почему-то хотите.
— Чисто по-человечески, Владимир Юрьевич. Вы ведь понимаете…
— Да, конечно, — согласился он. — Что-то вроде того, когда матери погибшего солдатика хочется расспросить о сыне его друзей, кто находился рядом в последние дни…
— Точнее не сформулируешь, — искренне похвалил я Вальдшнепова. Мне действительно интересно было встретиться с Лаврухиной и ради этого тоже.
И вот она сидит рядом со мной на лавочке в тихом сквере, и разговор у нас не клеится. Я, Эд Хомайко, который обычно в карман лезет за деньгами, а не за словом, молчу и не знаю, с чего начать. У ног наших воркуют голуби, привыкли, видно, что здесь их подкармливают.
Исподволь, незаметно, чтоб не показаться невоспитанным наглецом, изучаю Ксению Витальевну. У нее маленькие красивые ушки, что свидетельствует о чувственности, и безупречно овальные ногти — характер, стало быть, хороший.