многое сделать безнаказанно. Мы не сделали ничего – вы это видели. И не по личной доброте не сделали. Я вас совершенно искренно хочу убедить в том, что в данном случае эта наша общая советская линия поведения: возможно безболезненней устранять все опасности и противоречия. Сразу этому, разумеется, вы поверить никак не поверите. Но, ей-же-ей, вы в этом убедитесь, когда поживете и поработаете с нами дольше. И тогда вы вспомните мои слова.
Он все молчал. Взор уже давно отвел от моего лица и снова опустил голову.
– Мы когда вот говорили там, на митинге в казармах, – продолжал я, – убеждены были, что слова наши примут за чистую монету. Мы больше говорили о труде, о том, как дальше работать. Это главное – работать! За работу, за мирный труд мы и воевали. Другой цели борьбы у нас ведь нет. Я с вами хочу посоветоваться теперь, насколько возможна совместная работа наша с офицерством? Ну, и с вами в частности. Действительно ли вы перешли к нам с чистым сердцем? И потом – как казаки? Что они, разойдясь по станицам, действительно способны забыть все и взяться за труд? Или можно ждать осложнений? Или их могут сбить, увлечь, снова поднять? Анненков вот с остатками ушел на Китай – что он, не сможет опять и опять привлечь к себе казаков?
– Думаю, нет, – ответил он как бы нехотя.
Ответ получился будто вынужденный.
– А почему нет?
– Не пойдут, – сказал Бойко. – Устали.
– И только? – удивился я. – Ну, а когда отдохнут да с силами соберутся?
– И тогда не пойдут.
– А тогда почему?
– На землю осядут. Стосковались. Они ведь знаете, как тоскуют по земле!
И он снова посмотрел мне в лицо, – теперь во взгляде определенно было нечто новое, чего не было, когда посмотрел он в первый раз. А в голосе звучали такие нотки, словно вот сам он, Бойко, глубоко тоскует по земле, по труду.
– Конечно, тем временем и мы дремать не станем, – говорю ему, – раскачаем земельный отдел, поможем казакам устояться, окрепнуть, это само собой. И политическую поведем работу…
– Ну, тем более, – подкрепил Бойко.
– И все-таки остается сомненье… Все-таки сомненье. И оно будет нам все время мешать в работе. Надо сделать так, чтобы ровно никаких сомнений, – понимаете?
– Понимаю, – ответил он ясно и уверенно.
– А вы можете быть очень полезны, знаете это?
– Я? – удивился Бойко.
– Именно вы. Ведь среди офицеров вы самый популярный человек. Да, пожалуй, и среди казаков. Вам они верят больше всех и к голосу вашему очень и очень прислушиваются, особенно те, что сейчас в Кульдже, в Китае…
– Возможно…
Он разгладил усы, и мне показалось, что чуть усмехнулся, поняв, к чему клонится моя речь.
– Вы искренно перешли? – в упор поставил я вопрос.
– Да.
– Безо всяких оговорок?
– Да.
– Значит, можно сделать вывод, что вы нам поможете во всем…
– Во всем? – спросил он. И вдруг спохватился. – Д-да, но первое требование, чтобы честь моя была соблюдена.
– На вашу честь мы не покушаемся. Но мы с вами только что говорили о том, как бы с наименьшими трудностями и бескровно завершить нам все бедствия Семиречья… В Китае несколько тысяч казаков. Они каждый час могут снова ворваться в область, и что ж тогда: снова война? Опять на месяцы и на годы нищета и разорение? А не лучше ли нам принять отсюда такие меры, чтобы они сдались без борьбы? Начать работу?
Он пристально следил за мною и, видимо, волновался.
– Могло бы так быть: вы, положим, и еще два-три влиятельных офицера, которых там отлично знают, обращаетесь к ним с воззванием, призываете сложить оружие? А попутно объясняете, что все эти разговоры о зверстве большевиков – вздор и клевета?
– Это можно, – согласился он совершенно неожиданно.
Такого поспешного согласия, я никак не ожидал и был несколько озадачен, как понять этот шаг? А впрочем, что же тут может быть?
– Ну, и хорошо, – заторопился я. – Пишите. Пишите все, что думаете. От сердца. Потом мы с вами прочитаем вместе, – может, какие углы и сгладить надо… Но это потом, вместе обсудим…
– Согласен. Я назавтра же принесу…
Лицо его теперь было совершенно спокойно. Он ждал, видимо, иных вопросов, иного разговора – того разговора, который так не любят пленные офицеры: почему воевал против Советской страны? Почему у белого командования был на хорошем счету и получал награды и отличия? Почему так жестоко обращался со своими солдатами? Где и сколько расстрелял большевиков? и т. д. и т. д.
Но этих вопросов ему не задавалось. Он успокоился. Пропадали остатки недоверия и недоброжелательности. Спросил:
– А с нами вы как?
– Да из центра, – говорю, – еще нет точных указаний, как поступить с офицерами. Но мы здесь уже сами дадим вам работу. Здесь будете, с нами, в Верном…
– Я бы в станице хотел побывать…
– Побывать? На время?
– Пока на время…
– Ну, что же, это, вероятно, под известным условием, можно будет сделать. Я поговорю, сообщу вам… Ну, а насчет воззвания как вы думаете: будет толк?
– Будет, – сказал он просто, уверенно.
– Пойдут?
– Казаки-то? Пойдут. Им только узнать, что здесь не трогают, – пойдут…
– Вот тогда – дело. Тогда, говорю, и за работу можно взяться по-настоящему, раз пропадет последняя угроза…
– Только, знаете ли, – говорил Бойко, – вы все-таки скажите своим, они иной раз – того…
– Что?
– Некоторых посадили… А по договору нашему, в Копале, этого как будто не должно. И потом были случаи – раздевают…
– Где это? – удивился я.
– Там, на месте. Мне передавали. Это очень восстанавливает против вас.
И он рассказал несколько случаев, назвав части и пострадавших. Я обещал ему, что сделаем расследованье.
Бойко простился и ушел, видимо, совершенно довольный разговором.
Наутро он принес воззвание. Кроме него, подписал только один, – сочли, что этого будет достаточно. В некоторых местах пришлось оставить несколько неясную терминологию, ибо, ежели взять слишком напрямки, это в казацком стане может поиметь как раз обратное действие.
Вот что говорилось в воззвании:
Открытое письмо к братьям казакам бывшего белого командования, сдавшегося в городе Копале
Братья казаки! Многие из нас бежали в 1918 году из Семиречья в Китай, в совершенно чуждое нам государство как по духу, так и по жизненным условиям; тогда многим пришлось вытерпеть много лишений. Мы бросили хозяйство, бросили своих родных, но это была не наша воля, не наше желание. Семиреченский фронт создался по тем же причинам, как и другие фронты, но, несомненно, усилился он благодаря действиям первых партизан-командиров, действия которых