class="p1">И лицо русской поэзии в ХХ веке, причём как антисоветской, так и советской, определялось этой гумилёвской школой многие десятилетия. Когда Георгий Иванов в эмиграции писал: «Я за войну, за интервенцию, я за царя хоть мертвеца, российскую интеллигенцию я презираю до конца», — он был учеником Гумилёва. И когда Эдуард Багрицкий писал: «Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лед», — он тоже по мере сил подражал Гумилёву.
Н. Гумилёв был не только поэтом, он был ещё и системообразующим явлением в русской поэзии ХХ века. Её точкой опоры. И, конечно, сыграл бы в ней ещё большую роль, если бы его не убили.
Его жена, его земная и поэтическая супруга Анна Ахматова выразила трагедию русской культуры начала ХХ века в таких замечательных стихах, обращаясь к библейскому образу из 129 псалма — de profundis, из глубины.
De profundis… Мое поколенье
Мало меду вкусило. И вот
Только ветер гудит в отдаленьи,
Только память о мертвых поет.
Наше было не кончено дело,
Наши были часы сочтены.
До желанного водораздела,
До вершины великой весны,
До неистового цветенья
Оставалось лишь раз вздохнуть…
Две войны, мое поколенье,
Освещали твой страшный путь.
Русская культура была подбита на взлете, тогда, когда она была готова дать такой расцвет, что рядом бы осталась только Древняя Греция классической эпохи. Но вместо вздоха под музыку революции раздались выстрелы. Под «двумя войнами» Ахматова зашифровала от советской цензуры именно революцию.
Гумилев был одним из тех, чья судьба была прервана на взлете, именно тогда, когда, как единодушно отмечали современники, он становился из выдающегося и даже великого поэта просто невероятным.
Колдовской ребенок
Лучшую биографию Николая Гумилёва написал он сам — это удивительное стихотворение «Память». Любое жизнеописание, так или иначе, останется лишь комментарием к этим строкам.
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.
Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.
Дерево да рыжая собака,
Вот кого он взял себе в друзья,
Память, Память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.
«Колдовской ребенок» родился 3(15) апреля 1886 года. Его отец, сын священника Степан Яковлевич Гумилев, был военно-морским врачом, дослужился до статского советника и прав личного дворянства. После отставки работал в страховом бизнесе, игравшем важную роль в эту эпоху великой русской индустриализации. Помимо прочего, это значило, что он мог обеспечить сыну хорошее образование в Царском Селе, где преимущественно жили Гумилевы.
Унизительной нищеты Коля никогда не знал, хотя в разных непростых обстоятельствах оказывался, но в основном по своей воле заграницей. Но такая обеспеченность отнюдь не сделала его барчуком — когда революция отобрала всё, Гумилев оказался способен прокормить свою большую семью своим литературным трудом. Гумилев принадлежал к тому высшему среднему классу индустриальной России, которому было что терять с революцией и у которого было чувство прочного места в жизни.
Мать поэта, Анна Николаевна, была столбовой дворянкой из рода Львовых, оплетшего своими клановыми связями Бежецкий уезд Тверской губернии. В конечном счёте, Гумилевым досталась родовая усадьба Львовых в Слепневе и они там проводили каждое лето вплоть до большевистской революции, когда подначенные большевиками крестьяне усадьбу разграбили. Дом Гумилева разделил судьбу пушкинских усадеб, разграбленных и сожженных тогда же.
Одно из самых пронзительных гумилевских патриотических стихотворений посвящено именно старым усадьбам как средоточию национального поэтического духа.
Дома косые, двухэтажные,
И тут же рига, скотный двор,
Где у корыта гуси важные
Ведут немолчный разговор.
В садах настурции и розаны,
В прудах зацветших караси,
— Усадьбы старые разбросаны
По всей таинственной Руси…
Порою крестный ход и пение,
Звонят вовсе колокола,
Бегут, — то значит, по течению
В село икона приплыла.
Русь бредит Богом, красным пламенем,
Где видно ангелов сквозь дым…
Они ж покорно верят знаменьям,
Любя своё, живя своим…
О, Русь, волшебница суровая,
Повсюду ты своё возьмешь.
Бежать? Но разве любишь новое
Иль без тебя да проживешь?
По своим корням Гумилёв не мог не сформироваться настоящим русским консерватором, который не любит новое и живет своим.
К этому родовому фундаменту прибавилось ещё и влияние Учителя, директора Николаевской гимназии в Царском Селе Иннокентия Анненского, замечательного филолога-классика, глубокого знатока античности и прекрасного поэта. Он берет под свое крыло троечника-рифмоплета. Когда за гумилевские безобразия подростку в очередной раз грозило исключение, Анненский бросался за него в бой с неотразимым аргументом: «Это всё правда, господа, но ведь он же пишет стихи».
Восприятие Анненским революции выразилось в одной реплике, брошенной им бунтарской молодёжи, заявившейся в гимназию в красных рубахах: «Я бы советовал вам не носить красной рубахи». «Почему?» «Красная рубаха — одеяние палача». Этот палач-краснорубашечник потом появится в одном из величайших стихотворений Гумилёва — «Заблудивийся трамвай».
Другие царскосельские впечатления тоже делали из Гумилёва антиреволюционера. Он активно посещал салон Коковцевых, где пересекался со знаменитым публицистомнационалистом Михаилом Меньшиковым и ехидным консервативным критиком Виктором Бурениным.
Когда в 1905 году началась революция и 17 октября у царя шантажом вырвали «Высочайший манифест об усовершенствовании государственного порядка», то одна радостно приветствующая революцию дама попросила Гумилёва написать по случаю знаменательного празднества что-то в её альбом. И Гумилев написал… одно из самых убийственно саркастичных антиреволюционных стихотворений в русской поэзии.
Захотелось жабе чёрной
Заползти на царский трон,
Яд жестокий, яд упорный
В жабе черной затаен.
Двор смущенно умолкает,
Любопытно смотрит голь,
Место жабе уступает
Обезумевший король.
Чтоб спасти свои седины
И оставшуюся власть
Своего родного сына
Он бросает жабе в пасть.
Жаба властвует сердито,
Жаба любит треск и гром.
Пеной черной, ядовитой
Всё обрызгала кругом.