начальник паспортного стола.
— Да... нет... ничего... — Наташа хватилась, что обронила документы: — Я вас очень прошу, товарищ лейтенант, возьмите у начальника мои документы. Я их уронила... Мне что-то нездоровится... У меня закружилась голова...
— Не волнуйтесь, все уладится. — Несколько удивленный, лейтенант, оглядываясь, направился к начальнику.
Наташа вышла на улицу. Странное выражение ее лица обращало внимание прохожих. Одни на этом красивом лице читали только горе, другие видели печать глубокого раскаяния, третьих оно наталкивало на мысль о несчастной любви. И все они были правы. Но никто не прочитал на нем следа еще одного большого чувства — гордости... Гордости за любимого человека.
9
Оклеветанный Ленчиком и оплаканный Наташей, Николай Захаров не спился, не был исключен из партии. После успешного окончания двухгодичной школы милицейских работников в звании лейтенанта он прибыл в Москву, в распоряжение управления кадрами министерства.
Майор Григорьев к тому времени был произведен в подполковники и назначен начальником отдела милиции на том же вокзале вместо полковника Колунова, который вскоре после выступления Захарова на совещании работников транспортной милиции был понижен в должности.
Старшина Карпенко стал командиром взвода службы. С виду он почти не изменился. Встрече с Захаровым Карпенко так обрадовался, что на первых порах даже растерялся.
— Никола! Дружище! Да тебя теперь, дьявол ты этакий, голой рукой не достанешь. Смотри какой офицерище!
Гусеницин получил еще одну звездочку на погоны. После ухода полковника Колунова ругали его все чаще. В основном попадало за старые грехи, от которых он не мог никак отрешиться: за «формализм» и «бездушное отношение к людям», как записывали в протоколах собраний и в приказах. Сколь ни старался Гусеницин постичь, где нужно действовать по неписаным законам человеческой морали, а где по неумолимым параграфам инструкций, этой мудрости он так и не усвоил. За единственное ему делали скидку — он был безотказный служака и при выполнении приказаний начальства готов был вылезти из кожи.
Не обошли и сержанта Зайчика — ему присвоили звание старшины. Он возмужал и отпустил усики. Не изменился только в одном: в постоянной и все растущей неприязни к Гусеницину, которому мстил старыми приемами — по-прежнему продолжал тайком писать мелом две буквы «хв».
После ухода Захарова Карпенко сдружился с Зайчиком, и на ответственные операции, где нужна была смекалка и смелость, они ходили по поручению Григорьева вдвоем.
Напрасно подполковник Григорьев ездил лично в управление кадрами с ходатайством о том, чтобы лейтенанта Захарова направили к нему в оперативную группу. Просьбу не удовлетворили. Все его доводы о том, что теперешний начальник уголовного розыска стар и что ему через год-два нужна замена, что Захаров их питомец и свое милицейское крещение получил не где-нибудь, а в их линейном отделе, — все это внимательно выслушали и все-таки отказали: Захарова в управлении хотят назначить в другое место.
Хмурый и злой Григорьев вернулся в отдел и, позвонив Захарову, излил ему свою досаду. Немного поостыв («выше головы не прыгнешь»), он пригласил его к себе домой.
Это была первая неофициальная встреча двух старых друзей. Осушали рюмку за рюмкой, вспоминали, сожалели, что расстались, но тут же успокаивали себя тем, что живут друг от друга в двадцати минутах езды.
Захаров, с которым Григорьев обращался, как с равным, даже после выпитого вина не переходил границы почтительности и не проявлял панибратства. Он прекрасно понимал, что он младший и менее опытный, а поэтому меньше говорил и больше слушал.
Когда речь зашла о Гусеницине, Григорьев махнул рукой и по старой привычке выразил свою мысль пословицей:
— Не все сосны в лесу — корабельные. Уволить — жалко, у него семья, а сделать из него настоящего работника — трудно. Закостенел он, сызмальства заквасили на плохих дрожжах. Старается, а не выходит. То есть выходит, но не то. Чтобы быть хорошим милицейским работником, нужен, Коля, талант. Нужно иметь не только твердую руку, но и светлую душу.
Зажмурившись, Григорьев с минуту помолчал. Потом открыл глаза и, тоскующе глядя куда-то через плечо Николая, продолжал:
— Наша работа ждет своего поэта. Такого поэта, который рассказал бы, что мы не только хватаем и сажаем на скамью подсудимых, но и жалеем. Помогаем. И, если хотите, иногда даже... плачем. Да-да, плачем, но так, чтоб никто не видел. Плачем в собственном бессилии помочь человеку в беде. А такие случаи бывают. О них мало кто знает, но они есть...
Григорьев нагнулся, потрепал огромного Полкана, который лежал у его ног и, словно все понимая, смотрел умными глазами на своего хозяина и на его гостя. Заметив пса, Захаров вспомнил давний курьезный случай, связанный с регистрацией собаки, и улыбнулся. Он хотел было напомнить о нем, но раздумал: Григорьев устал, надо было дать ему отдохнуть. Все время Николай чувствовал какую-то значительную перемену в облике Григорьева, но уловить ее не мог. И только теперь, когда тот нагнулся к Полкану, он понял: за эти два года Григорьев стал почти седым.
Расстались они под утро.
Вскоре Захаров получил назначение на должность оперуполномоченного одного из отделений милиции Москвы и с первых же дней с головой ушел в работу.
Мать все чаще и чаще напоминала ему, что пора бы подумать и о семье, что она уже стара, заводила разговор о внучонке... А однажды намекнула, что Наталка из Ленинграда, которая заходила к ним в прошлое лето, возвращаясь с каникул в Ленинград, будет для него самой подходящей парой: и скромная, и умная, и сердце у нее, видать, золотое.
— Ты приглядись к ней получше. Она ведь любит тебя, по глазам ее вижу...
Николай отмалчивался. По привычке сдвинув брови, он мягко прерывал ее и выходил из комнаты. На этом разговор заканчивался. Но через неделю-две он возникал снова. Эти сетования матери ворошили память о Наташе. В работе он забывал ее, но, когда ему напоминали об их прошлой дружбе, его начинало мучить чувство какой-то вины перед ней.
Характером Николай пошел в отца, который на резких поворотах жизни всегда руководствовался пословицей: «Семь раз отмерь — один раз отрежь». Так получилось и у Николая с Наташей. Много бессонных ночей провел он когда-то в раздумье над тем, что делать: найти работу, которая нравится ей, или, отшвырнув ее мещанские предрассудки и ложный стыд, идти своей дорогой? Выбрав последнее, он потерял Наташу. Но временами ему казалось, что он просто убрал ее с дороги. Убрал потому, что она ему мешала.
Память о Наташе приглушалась временем. Но с приездом в Москву