природы, не требующий обработки.
В Тэффи привлекает ее доброта ко всем пишущим, готовность всем помочь советом. Широта от богатства натуры. Взгляд у нее наметанный, острый, и свое суждение она сверяет с каким-то внутренним камертоном. У Тэффи на квартире всегда охапки чужих рукописей, рассказов, стихов. В затруднительных случаях она мучительно ищет формулу ответа, чтоб не обескуражить автора. Открывает она и новые таланты — так хлопотала перед одной газетой, и новый автор начал печататься только благодаря ей. По общему отзыву оказался талантливым.
Известна влюбленность автора к своей вещи в первый момент по рождении. Именно тогда появляется какая-то невероятная слепота к самому себе, но, на грех, именно тогда особенно хочется получить отзыв другой души. Пройдет неделя-другая, пыл охлаждается, глаза немного раскрываются. Именно в такой коварный момент меня толкнуло передать Тэффи одну вещь.
— Хорошо, — звонит Н. А., — отдельные места прямо замечательны, но надо еще поработать. Приходите, мы вместе займемся.
Но я уже перед тем почувствовал печальную истину, и угар прошел, наступило похмелье, перешедшее в крайность — депрессию. А хвалить отдельные места, как некрасивой девушке хвалить ее волосы или ее любовь к мамаше.
Личный шарм Тэффи невероятен. Свои стихи она не говорит, а почти поет. Любит говорить и под гитару. Я любил сидеть у нее именно когда никого нет, слушать ее гитару, ею сложенные песенки:
Цыган поет. Поет цыган.
Про туман, про дурман, про гитарный обман.
Сердце, слушай, живи,
Каждое слово лови —
Цыган поет о любви.
Пригорюнился, что ли, ты
Аль стаканы не долиты.
Пей хмельную блаженную ложь,
Пусть глаза не тобой зачарованы,
Пусть губы другими целованы,
Все равно от судьбы не уйдешь.
Цыган поет. Поет цыган…
Про туман, про дурман, про гитарный обман.
Сердце, слушай, живи,
Каждое слово лови —
Цыган поет о любви…
Эту песню Тэффи перевела на французский, и ее несколько раз давали по радио.
Поет Тэффи. Говорит под гитару. Последний аккорд замер и удалился — неизвестно, сейчас или миг назад. И хочется взять и пожать ей руки. За все, что в ней таится божественного.
Тэффи часто жалуется, у нее плохая память на лица. Часто не узнает знакомых при встрече. А еще хуже, если узнает, а в разговоре выяснится, что это совсем не тот.
— То-то я удивилась, что вы вдруг стали такой длинный и с черными бровями.
— А как-то случилось, — рассказывает она, — вдруг увидела в театре страшно знакомую физиономию. Старик, с узкой седой бородой. Ага, Вейнберг. Закивала ему приветливо, уж очень была рада, все-таки память не всегда мне изменяет. Однако я киваю, а он смотрит на меня как баран. Тогда я подхожу, говорю: «Здравствуйте, как мы давно не виделись». Он бормочет что-то по-французски. Но я не отступаю: «А мы еще вчера говорили о вас с Зинаидой Николаевной Гиппиус — ведь вы — Вейнберг»? И уж договаривая — «ведь вы Вейнберг», — вспоминаю, что говорили-то мы о нем говорили, а ведь он умер лет сорок назад. Тут, вероятно, на моем лице изобразился такой ужас, что старик, недолго думая, повернулся и юркнул в толпу. Потом вижу — далеко около выхода старик рассказывает что-то другому и оба смотрят на меня и у обоих физиономии удивленно-испуганные.
Говорим как-то с Тэффи о самолюбии.
— Я очень самолюбива, — говорит Н. А., — но совсем не честолюбива. Меня даже смущает, когда любезная читательница, ухватив меня за руку, начинает рассказывать, с каким удовольствием меня читала ее тетка. Я делаю умильное лицо (уж не знаю, как это мне удается) и повторяю все ту же дурацкую фразу: «Благодарю вас, как это мило с вашей теткиной стороны».
Как-то она переволновалась за другого, а назавтра пишет мне ласково, но с шуткой: «Лежу после вчерашнего больна. Глупо это, но я все переживаю не по-людски: если вижу безрукого, так у меня отнимаются руки и ноги — а ему, подлецу, хоть бы что».
Способность Тэффи к выдумке невероятна, у нее это вспышки, появляются на ходу. Достаточно Бунину начать рассказывать, как какой-то принц любил писать о рабочих, он их и не знал, как Тэффи вставляет:
— А один начинающий писатель в Африке жил и все об эскимосах писал.
А то возмущается, как эмигрантская молодежь забыла по-русски хорошо говорить:
— Бог с ними, во́рона он мужем вороны считает, кнутовище для него большой кнут, пожарище — сильный пожар.
Все личное, что выходит от нее, у ней это, как я придумал, — «тэффоично».
По ученым трактатам наклонность к юмору как-то таинственно связывается с мрачностью характера. Но у Тэффи этого нет.
Духовные силы Тэффи совсем еще не изжиты. Про нее никак нельзя сказать, что «она имеет великую будущность позади себя». Конечно, и она, сознавая или не сознавая, теряет духовный материал, необходимый для творчества, — отрыв от родной жизни. Французская обстановка, эмиграция ничего не могут дать ей, кроме юмористической зарисовки разных отрицательных или сомнительных типов. Отсюда мнение некоторых эмигрантских кругов, будто отрицательные типы ближе ей по духу ее творчества. У Тэффи есть еще один дар: тонкое чутье драматурга. Ее пьесы все сценичны, нет ни затянувшихся монологов, ни пустых сцен, ни томительных провалов в ходе пьесы. Все это от ее натуральности, от того, что творчество для нее вовсе не абстрактно, не оторвано от обычной жизни.
В творчестве Тэффи, в той части, которая касается юмора, совсем нет каламбура. Он слишком дешев для нее, ее юмор от ума, а не физиологии. Критика никогда не рассматривала Тэффи как юмористку. Другое дело читатель. Юмор находит себе отклик в душе восьмилетнего, как и в душе восьмидесятилетнего. Первая книга Тэффи была сборник юмористических рассказов, сразу сделавшая ее имя популярным. Публика и издатели закричали: «Еще, еще!» Требовали смеха. Хорошо сказал Тэффи о ее юморе покойный Куприн. Он очень ценил ее литературный талант: «Тебя любят за твой смех, но он-то тебя и погубил, — сказал Куприн, — он заслоняет от читателя настоящее лицо твоего таланта. Он мешает разглядеть твой великолепный русский язык и всю твою сущность. Как яркий фейерверк на празднике рвется цветными огнями, и не видать от них ни неба, ни звезд».
«Жизнь каждого — это в чем-то испорченная карьера». Тэффи вынесло из России случайно, без всякой активности с ее стороны. Вся эта картина, как ее катило на волне из России, мастерски зарисована в ее «Воспоминаниях».
В первые месяцы революции