Торжественность, приподнятость и лаконизм первого сонета не характерны для всего цикла. Серьезность переплетена здесь с шуткой, и никому не дано знать, где там «сонетное бешенство», а где — «наводненье страсти» («Немезида»). Восхитительна сложная мозаика голосов и оттенков чувств. Эта игра — не пустая забава, а игра вполне осмысленная, остроумная, умеющая по достоинству оценить всякое явление и не гнушающаяся иронии. Чем-то напоминает она «рождественский подарок» двенадцатого сонета:
Еще б я мог медовые балладыТебе испечь для праздничного чтенья…(Перевод Н. Григорьевой — 1, 316)
Чуждый мир драматургии Клейста
С 1806 по 1823 год Гёте ежегодно, за немногими исключениями, бывал на курортах Богемии. Он никогда не прекращал там работу — совсем напротив. Сплошь и рядом именно там у поэта случались моменты особой творческой напряженности.
Так, в 1807 году он написал пять новелл, которые впоследствии включил в «Годы странствий». Точно так же и «Избирательное сродство», план которого он упоминает в своем карлсбадском дневнике 10 июля 1808 года, поначалу было задумано как вставная новелла для того же большого романа о Вильгельме Мейстере. И неизменно вызывает удивление, каким образом поэту удается наряду с напряженной работой ежедневно поглощать вплоть до самых преклонных лет такую уйму литературы. Летом 1807 года Гёте прочитал также «Амфитрион» и «Разбитый кувшин» Генриха фон Клейста. Обе вещи он получил от Адама Мюллера. Гёте принял эти произведения сдержанно, но в общем вполне благожелательно. По поводу «Амфитриона» он писал Адаму Мюллеру: «С моей точки зрения, на этом пути античное и современное скорее расходятся, чем сходятся» (из письма А. Мюллеру от 28 августа 1807 г. — XIII, 318). А в своем дневнике 13 июля 1807 года он сделал уточняющую запись уже для себя, и ею обозначил существенное: «Античное понимание «Амфитриона» строилось на смешении чувств, на разладе видимости с рассудком… Современный же автор — Клейст — изображает помрачение чувства как такового у главных действующих лиц». Гёте к тому же подозревал — и в этом вопросе он, как известно, был чрезвычайно щепетилен, — что «новый мистический Амфитрион» (Дневник, 15 июля 1807 г.) представляет собой христианскую версию старого сюжета, вроде того, «как Марию посетил святой дух».
Между тем уже 2 марта 1808 года в Веймаре состоялась премьера комедии «Разбитый кувшин», к сожалению расчлененной на 3 действия. Пьеса провалилась с треском — ведь разрубили драматический нерв одноактовки. Правда, Гёте в свое время предостерегал посредника — Адама Мюллера: «…жаль только, что эта вещь принадлежит невидимому театру». Поэта раздражала ее «сценично-процессуальная форма», и он хотел помочь автору разделением пьесы на акты, однако именно это подорвало и ослабило внимание зрителей.
24 января 1808 года Клейст сам послал Гёте первый номер своего журнала «Феб», в котором было напечатано восемь сцен «Пентезилеи»: «Я припадаю с этим к Вам «на коленях моего сердца»». (Клейст не мог знать, что и юный Гёте тоже в свое время привел этот библейский оборот в письме к Гердеру от 12 мая 1775 года.) Единственное письмо, полученное Клейстом от Гёте вслед за этим, было для него уничтожающим: ««Пентезилея» остается мне чуждой. Она принадлежит к столь странной породе и действует в столь несродной мне области, что потребуется еще немало времени, чтобы освоиться и с тем и с другим… Я всегда бываю огорчен и опечален, — продолжал далее Гёте, — когда встречаю молодых людей большого ума и таланта, которые рассчитывают на театр, могущий возникнуть в грядущем» (из письма Г. Клейсту от 1 февраля 1800 г. — XIII, 323).
Своей эксцентричностью и трагической безысходностью «Пентезилея» неизбежно должна была неприятно поразить Гёте. И приговор, вынесенный им, был отнюдь не легковесным. В Клейсте поэта отпугивали именно те черты, которые он с великим трудом преодолел в себе: непомерная экзальтированность, неуравновешенность, эмоциональный разброд. Словом — «вертеровское» начало. Впоследствии отношение Гёте к Клейсту было выявлено еще отчетливее: этот писатель всегда вызывал у него «дрожь и отвращение, как тело, прекрасное от природы, но изуродованное неизлечимой болезнью» («Драматургические листки Людвига Тика», 1826). Гёте отстранял от себя то, что в свое время пережил сам и мнил для себя угрозой. Словом, все, что теперь казалось ему признаком духовной разорванности, бесцельных поисков, не могло ему нравиться. Вместе с тем долгие блуждания Клейста, его поиски плана жизни, о которых, конечно, его старший собрат по перу ничего не знал, были сродни стремлениям Вильгельма Мейстера к образованию и самовоспитанию, а ведь Мейстеру, как известно, прощались все заблуждения.
Если бы молодость Гёте совпала с молодостью Клейста, они нашли бы дорогу друг к другу. Однако, получив уничтожающий гётевский отзыв на «Пентезилею», Клейст из почитателя Гёте превратился в его противника — стал ненавидеть его и презирать. Прежде он преклонялся перед Гёте и надеялся, что тот его поймет. Но единственное письмо, полученное от поэта, погасило все надежды, хотя в нем и говорилось об «искреннем расположении». «Господин фон Гёте» — так издевательски озаглавил Клейст эпиграмму, которую написал из досады, что не встретил в своем кумире взаимности. Эпиграмма высмеивала гётевское «Учение о цвете»:
Что же, достойное дело нашел он в преклонные лета,Он разлагает сиянье, что прежде венчало его!
Ставка на собственную работу
Всем напастям Гёте неизменно противопоставлял деятельный образ жизни. Иногда даже казалось не столь важным, какой род деятельности избрать. Разумеется, не приходится сомневаться в истинности его слов в «Поэзии и правде»: он-де стремился переплавить в художественном произведении свои тревоги и трудности, чтобы этим путем вытеснить их из своего сознания. Но это была всего лишь полуправда, относившаяся к поэтическому воплощению определенных проблем. Но для того, чтобы справиться с внешними трудностями и неприятностями, достаточно было и любой другой деятельности, исполненной смысла. Его замечания на этот счет порой могли ввести в заблуждение кого угодно: так, однажды он сказал, что, в сущности, юриспруденция ему ближе учения о цвете, и заключил эти слова следующим выводом: «При внимательном рассмотрении этого вопроса окажется, что совершенно безразлично, к какому предмету приложить свои силы и свой ум» (из письма Цельтеру от 26 сентября 1809 г.). После волнений и передряг военного времени Гёте в 1806 году старался с помощью «внутренней деятельности» вновь обрести «покой и ясность духа» Кнебелю он писал, что ежедневно вносит поправки в свое учение о цвете (из письма Кнебелю от 5 ноября 1806 г.). «Разве не всем и не всюду приходится мириться с неизбежным?» — вопрошал он 31 октября 1807 года в письме к Айхштедту.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});