Ох, не к месту напомнила повитуха про младенца. Ибо Феодосия от ее слов впала в грусть, задумавшись об сыночке Агеюшке.
Долго ли, коротко ли она брела, но вдруг поднялась толкотня, Феодосью отпихнули в сторону, после – в другую, и наконец прижали к коновязному столбу возле дверей в каменное строение из галереи с лавками – Гостиный двор. Сие уплотнение толпы ловко произвели телохранители, верховые и пешие, освободив проход от роскошной повозки к дверям Гостиного двора. Встав живым коридором, стражники замерли. Феодосья поразилась их внешнему виду. Облик парни имели совершенно иноземный. Щегольские короткие кафтаны были не алыми с зеленым, как ценилось у провинциальных духом детин, а лиловыми, незабудковыми, очень короткими, с хрустальными пуговицами и кружевом из-под обшлагов! Более того, у стражников не было окладистых бород, какие приличествуют православным мужам, а слегка прикрывали подбородки коротко постриженные бородки.
– У-у, рожи скобленые, – тихо погневались в толпе.
Когда же открылась дверь повозки, Феодосья и вовсе почувствовала себя нищенкой, не ведающей, что такое роскошь и современная мода. По ступеньке, на которую был наброшен мех, небрежно, но с величественным высокомерием, спустился средних лет боярин в совершенно европейском одеянии. Кафтан столь короток, что Феодосья со смущением узрела крепкие стройные ноги боярина. Рукава охабня, который, впрочем, и охабнем-то не назовешь, не свисали до земли, как полагается родовитому человеку, а заканчивались у запястий белоснежным кружевом.
– Ну ровно баба! – пробормотал некто возле уха Феодосьи, видимо, тоже смущенный кружевными подзорами.
Руки боярина были в тонких кожаных рукавицах с отдельным чехольчиком для каждого пальца (Феодосье не доводилось еще видеть кожаных перчаток) и поверх кожи унизаны перстнями. Пока боярин был вдали, Феодосья никак не могла понять, что темнеется у него на лице, а когда он приблизился, увидала два серебристых колесика на носу и поняла, что это очки, привязанные к голове шелковой лентой! Бородка у их обладателя была вызывающе коротко постриженной. С ним летели слуги и приспешники столь же легкомысленного облика.
Не глядя на глазеющую толпу, боярин вошел в Гостиный двор, переговариваясь с провожатыми по-польски и по-английски. Феодосью опахнула струя цветочного запаха, кажется, ландыша и розы.
– Кто же сие есть? – не удержалась Феодосья от любопытствующего вопроса.
– Кравчий государя и думный боярин Андрей Митрофанович Соколов, – ответил ей притиснутый к стене сосед. – Богач, каких свет не видывал.
– Неужто он и к царю на поклон в кружевах и очках ходит? – недоверчиво спросила Феодосья.
– Не-е-т! Это оне на отдыхе в воскресный день щеголяют. В думу явись-ка этаким жупелом, так живо кафтан-то заморский с плеч стянут да изрубят в клочья. Алексей Михайлович хоть и тишайший царь, а обезьянничать не позволит.
Впрочем, как ни критиковали самовидцы красавца Соколова, а в душе каждый понимал, что наряжен он великолепно, по-европейски, и в таких кафтанах не иначе на приемы к французскому и английскому королям хаживал.
Феодосья выбралась из толпы и поспешила в монастырь. Кружева и очки ее мало прельщали. Гораздо дороже были латынь, арифметика, книги и чертежи, в которых стала она изрядной докой.
Глава девятая
Познавательная
– Аз ему все с восторгом и придыханием рассказал, а он небрежно так это мне бросает: «Сие обычный термостатус, или, короче, термосус». А аз-то думал, что чудо необычайное зрил! Вот какое забавное дело. А может, и не забавное…
Феодосья скороговоркой (она уже приучилась говорить о себе в мужском роде без запинки), приправленной легкой усмешкой, можно сказать, несколькими крупинками смеха (зело потешаться было невозможно, ибо беседа проходила во время ее последнего всенощного бдения), перешептывала другу Ворсонофию, как поведала старшему чертежному дьяку Макарию про увиденный в китайской лавке «Вечный жар», а он не то что не выказал удивления, а и к словам не пристав, не оторвав взора от чертежа, между делом пробормотал про то, как устроено сие «необыкновенное чудо».
– Оказывается, у этого фарфорового сосуда двойные стенки, а между ними голимая пустота – воздух откачан, – звонким шепотом пояснила Феодосья Ворсонофию. – Ледяная пустота! А поскольку именно воздух передает голоса, все звуки, ветры и прочая, то без него тепло не может через пустоту пробраться, и потому напиток сохраняется в сосуде горячим.
– И все? – подивился Ворсонофий. – Так просто?
– Ей! – ответила Феодосья.
А потом внезапно вздрогнула главою с кратким вздохом, выпрямилась на коленях, устыдившись своей расслабленно скругленной спины, сложила руки перед грудью и воскликнула, глядя на тепло мерцающий во тьме алтарь:
– О! Господи! Благодарю тебя за то, что все самые сложные вещи, мысли, деяния и материи создал ты из таких самых простых деталей и основ, что даже аз, жалкий раб Твой, могу осмыслить их устройство! Благодарю Тебя за то, что позволяешь ты проникать нам, детям твоим, в глубины твоей созидательной мысли, и как следопыт идет вперед, читая простые знаки, так и нам двигаться вперед, познавая огромный мир, сотворенный из великих в своей простоте крошечных буквиц мироздания. Благодарю за то, что позволяешь проникать в суть и устройство чего бы то ни было, не ограничивая разум человеческий лишь созерцанием, констатацией и заучиванием. Благодарю тебя за радость открытий, за наслаждение озарения, за восторг познания! Только Ты в величавой Своей мощи мог сотворить горсть крошечных букв, из которых сложены велико лепнейшие книги. Только Ты в грозной своей силе мог создать семь, а то и пять крошечных нот, из которых слагаются ликующие и грозные песнопения. Ты дал семь простых красок, из которых простираются многоцветные фрески. Всего из четырех сутей – воды, земли, огня и воздуха – Ты воздвиг целый мир. И как из крошечных одинаковых сот образуется огромный улей, так из молекул воздвигается вещный мир, а из кратких заповедей – порядок и нравственность всех душ. И этой простотой начал Ты указал нам, что мир познаваем.
Ворсонофий чем дальше, тем с большим удивлением взирал на друга, молящегося столь непривычно, сколь и горячо. Не ожидал он от скромного Феодосия эдакого краснословия.
– Клянусь, что все мои знания употреблю только во благо Веры, Истины и Заветов Твоих, – голос Феодосьи становился громче. – Обещаю, что крошечные кусочки мозаики, из коих строится жизнь, аз, скромный раб Твой, буду складывать только в такую картину, что будет иллюстрацией Твоих Заветов.